— Нет, — повторила она, и взгляд ее на мгновение потеплел. — Но я могу попытаться…
В какой-то момент Михаилу даже показалось, что ее глаза увлажнились, но она уже положила голову ему на грудь, спрятав лицо в тени собственной челки, и он не мог с уверенностью сказать были ли это слезы. Может быть, ему просто хотелось, что бы это было так.
Некоторое время они так и стояли у стола на кухне, молча, обнявшись.
Сергеев и сейчас не мог сказать определенно — врала ли она в тот вечер или нет? О себе он мог сказать однозначно — на тот момент, в ту минуту — он говорил правду. Было ли это действительно большим чувством, хотя бы с одной стороны? Как можно определить это теперь? После всего, что они сказали и сделали друг другу за последний год? Что осталось от любви к ней после того разочарования, что он испытал?
Если быть честным до конца, она предупреждала его.
И тогда, и потом, он чувствовал, что их отношения хрупки, как скорлупа воробьиного яйца, но хотел надеяться на лучшее. Он продолжал надеяться на лучшее и тогда, когда столкнулся с ней в подъезде их дома и увидел, что она смотрит на него насмешливым, чужим взглядом. Когда она, стоя на ступеньку выше, приблизила свое лицо к его лицу, упершись лбом в его лоб, и выдохнула жарко, почти касаясь его губ своими губами, тихо, с такой знакомой хрипотцой:
— Вот и все. У тебя больше нет тайн, Сергеев. Эта была последней.
И пошла прочь, вниз по лестнице. Ее каблучки застучали по старым, истертым тысячами ног, ступенькам. Застучали звонко, рождая эхо. Так могут звучать каблуки только в старых подъездах. В подъездах, где лестницы бродят по кругу, обнимая гулкую пустоту, которая тянется от кафельных плиток площадки на первом этаже, до стропил под коньком крытой кровельным железом крыши.
А в квартире, в их бывшей квартире, в ее любимом кресле обтянутом толстой кожей цвета какао, сидел и дожидался его прихода давно уже покойный, оплаканный, и неоднократно помянутый в застольях добрым словом Мангуст. Сутулый, постаревший, полысевший — этакий дядечка, давно перешагнувший за пятьдесят, но с прежним металлическим блеском во взгляде, и, как и раньше, смертельно опасный.
— Умка!
Сергеев в начале даже не отреагировал на мужской голос, раздавшийся за спиной. Голос был моложавый, звонкий. По такому голосу сложно определить возраст говорящего. Бывает, что такой тембр человек сохраняет от семнадцати и до семидесяти лет, и, если по каким-то внутренним причинам, голос не бросается догонять хозяина, то, даже не видя человека пару десятков лет, можно узнать его по нескольким фразам, не заглядывая в лицо.