— У тебя тут кредит? — спросил я Олима, когда он подошел.
Олим улыбнулся.
— Так это ж Усман. Между прочим, это мой приятель!
Олима Турдывалиева знал весь город. И чайханщики, и кондуктора троллейбусов, и чистильщики сапог и даже милиционеры. Олим любил всю эту пеструю публику. К Олиму тоже относились неплохо. Иногда ему разрешали бесплатно прокатиться в троллейбусе, иногда пускали без денег в кино. Правда, пускали только на плохие картины. В гулком пустом зале сидели лишь влюбленные и пенсионеры. Но для Олима это не имело значения.
У Олима было больше недостатков, чем достоинств. Но — я не могу скрывать этого — у него было доброе и вместительное сердце. В дни, когда у Олима заводились вдруг деньги, он приходил в кино со свитой. Вслед за Олимом в двери театра устремлялась орава малышей с карманами, отвисшими до колен от гаек, гвоздей и других тяжестей. Олим важно шел впереди процессии с билетами в руке. На вопрос билетера, куда и с кем сыплет этот горох, Олим кратко сообщал:
— Пропустите. Это со мной.
Мы приближались к цели. Главные улицы города с красивыми зданиями, магазинами и чайханами остались позади. На плоских глиняных крышах сушился первый урюк. Вокруг гудели рыжие осы. Они впивались в зыбкую радужную мякоть и, охмелев от сладкого сока, улетали прочь.
Неподалеку послышался глухой рокочущий гул. Но это была не Дюшамбинка[2], как показалось мне вначале.
Олим остановился и стал слушать, по-стариковски приложив руку к уху. Но вот он очнулся, с достоинством посмотрел на нас и сказал:
— Между прочим, это вон в том дворе. Пошли скорее. Это они вас ждут.
Через несколько минут мы открыли низенькую дощатую калитку и очутились в большом дворе, обнесенном со всех сторон глиняным забором — дувалом.
Я посмотрел вокруг и даже растерялся. Двор был буквально забит мальчишками и девчонками. В глазах рябило от пестрых бухарских тюбетеек, белых памирских шапочек, цветных платков и пионерских галстуков. Казалось, на этот великий курултай собрался весь город Дюшамбе.
Воздух дрожал от слитного, незатихающего гула голосов. На высокой глиняной суфе, где по вечерам таджики ужинают и пьют чай, стоял трехлетний оголец в короткой, до пупа, сорочке. Сложив ладони трубой и выпятив пузо, мальчишка гудел как паровоз. Видимо, делал он это из чувства солидарности к старшим.
Олим немедленно прекратил весь этот базар. Он поднял руку, как семафор, и, покрывая все голоса своим деловым, административным басом, прокричал:
— Тохта![3] Я привел сюда Александра Ивановича. Он сделает все. Я его знаю!
Мгновенье — и все притихло вокруг. Все эти тюбетейки, памирские шапочки и пестрые платки обернулись как по команде. Что они хотели? Чего ждали они от меня?