Я сбросил с ног халат, которым прикрыл меня ночью чабан, и подошел к ребятам. Олим что-то объяснял Муслиме. На загорелом лице его были смятенье и тревога.
— Между прочим, ты зря плачешь, — убеждал Олим. — Я тебе говорю, он улетел… взял и улетел… Игнат, иди сюда. Эта женщина мне не верит!
Игнат стучал топором. Не разгибаясь, он посмотрел на Муслиму из-под руки. Ударил еще несколько раз топором, потом наступил на ствол и с треском переломил его надвое. Выпрямился, подумал секунду и пошел к нам, заправляя под ремень свою серую, взмокшую на плечах рубашку.
Все с надеждой и ожиданьем смотрели на Игната.
— Ведь верно я говорю? — спросил Олим. — Утром мы с Игнатом проснулись. Слышим — пищит. Ну, мы туда. Сняли камень, а он — прыг на верхушку и сидит там. Я говорю: «Игнат, он же улетит». А Игнат отвечает: «Пускай, однако, летит. Птицу неволить нельзя». А потом гурак расправил крылья и — фрр… Только мы его и видели. Он, наверно, вчера перепугался, а потом отошел, отогрелся за ночь… Я, между прочим, ничуть не вру. Очень мне надо. Правда, Игнат?
Муслима смотрела на Игната мокрыми от слез глазами. Игнат покраснел. Он переступил с ноги на ногу, кашлянул в кулак и сказал:
— Верно, однако, говорит. Улетел гурак…
Мы сели завтракать. Над яркой, по-весеннему зеленой долиной летали в вышине птицы. Муслима пила чай из маленькой золотистой пиалки и украдкой поглядывала вверх. Искала свою птицу гурак. Она верила, что птица, которая приносит людям счастье, жива. Мы тоже верили этому и были счастливы.
Только Игнат и Олим не разделяли общей радости. Руки и грудь у них были в красных пузырчатых волдырях. Мальчишки украдкой чесались и морщились от зуда и боли. Наш хозяин заметил это. Он подал пиалу Олиму, указал глазами на волдыри, облепившие его руки, и спросил:
— Что это у тебя, Олим-джан?
Олим-джан смущенно опустил глаза.
— Между прочим, бобо, это я крапивой, — сказал он, — прямо все руки сгорели…
Чабан прищурил и без того узкие глаза, будто хотел получше рассмотреть Олима. Покачал головой и сказал:
— Пойдем в юрту. У меня там масло есть, так и быть — помогу…
Олим и Игнат отправились в юрту смазывать свои волдыри. Пошел за мальчишками и я.
Чабан не торопился. Так повелевали за коны медицины. Он налил в блюдечко какого-то темного густого масла, бросил туда щепотку соды и размешал все это пальцем. Потом усадил рядом с собой Олима, заголил его руку и стал втирать мазь своей шершавой растрескавшейся от работы ладонью. Остановился на минуту, вытер лоб и вздохнул.
— Ох, Олим-джан, Олим-джан! Ну разве так можно?