Она вздрогнула и откинулась ему на руку, а его короткие пальцы распахнули ее блузку и проскользнули под шелк, покрывавший ее грудь. С блуждающей улыбкой на губах он сжал ее сосок.
Она лежала без движения, пока Флойд раздевал ее, раздевался сам, а потом поднял ее и лег вместе с нею на толстый ковер у софы. Она тихонько лежала у него в объятиях, пока его руки гладили ее тело, ласкали его, потом она стала потихоньку отвечать на его ласки.
– Флойд! – прошептала она, привлекая к себе его голову. Губы ее были сжаты, она позволила ему раскрыть их своими губами, и затем, словно внезапно почувствовала страсть, она впилась в него поцелуем, касаясь его языка своим.
– Видишь? – хрипло вскрикнул он, поднимаясь над нею. – Видишь, на что ты способна? – и он навалился на нее всем телом.
Белое платье Лили светилось, как маяк, на алтаре Храма Радости. Маленькое личико ее было бледно, руки трепетали, как крошечные птички, когда она взмахивала ими, чтобы привлечь внимание к чему-то важному. Она стояла на ящике, подставленном к мраморной кафедре по указанию Сибиллы, хотевшей, чтобы собравшиеся видели Лили почти во весь рост.
– Они должны почувствовать твою силу, – пояснила Сибилла и показала Лили, как нагибаться вперед к аудитории, сияя в белом платье, словно сверкающее над головами собравшихся солнце.
– То, что мы ищем, – произносила Лили, и ее юный, высокий голос звенел в глухом пространстве еще недостроенной церкви, – это мы сами, спрятанное в глубине нас наше внутреннее «я» – погребенное глубоко внутри, невидимое, недоступное до поры до времени – но ждущее, чтобы его раскрыли.
Церковь была полна: тысяча мужчин, женщин и детей, которые прибыли из Мэриленда, Пенсильвании и из Западной Вирджинии, чтобы послушать проповедь Лили. Те, кто не смог приехать, смотрели службу в телевизионной трансляции, а остальные могли увидеть ее в записи в течение недели. Лили знала, что ее передачи смотрят: она получала письма, открытки, маленькие сувениры и деньги.
Телеоператоры наводили свои камеры на Лили и на ее прихожан с четырех особенно выигрышных точек. На студии в Фейрфаксе режиссер программы выбирал, с какой из четырех точек будет идти трансляция в каждую минуту вещания «Часа Милосердия». Большую часть времени на экране была Лили, благоговейная и непорочная, и ее макияж подчеркивал ее чистоту и набожность. Но когда режиссер замечал прихожанина, достающего носовой платок, чтобы промокнуть навернувшиеся слезы или приоткрытый от восхищения рот, или кивающего с одобрением мужчину, он давал команду видеоинженеру, и тот нажимал кнопки, укрупняя планы и увеличивая эти лица на экранах миллионов телезрителей, чтобы они чувствовали себя, словно сидящими на церковных скамьях, слушая, внимая, кивая, плача и воспаряя душой.