Сижу я, значит, в речке постирался, развесил на ветках ближней ивы вещички свои, на берегу звезды считаю. Главное, сам то в простынку завернут. Не то, чтобы очень стеснительный, да и деревенские уже привыкли ко мне. Но, все-таки, совесть так сказать, кой-какая имеется.
Слышу, гурьба веселая и пьяная к реке идет, думаю, — в сторонке посижу, не буду им мешать. А там; песни и пляски в голом виде, костер, водка, шашлыки. Купаются, значит. Кто в кустах рыгает, кто девок по воде ловит. Тут один, вижу, в мою сторону направился. Бухой в дрыбаган, здоровенный как лось. Помочиться, что-ли, решил в сторонке? Идет прямо на меня. Увидел, встал, думает.
— Мужик ты чего здесь? — Качается, стоит ширинку расстегивает. Справился, отвернул в сторонку, делает свое дело. Потом опять ко мне:
— Не, я не понял, ты че здесь сидишь а? Тут братва отдыхает, а ты чего подглядываешь?
— Больно мне надо, — я решил встать и поправить свою простынку, завязанную на манер древнеримской тоги, через левое плечо.
— Не, ты чё? Фраер что-ли? — Здоровяк схватился за край моей простынки и дернул.
Тут, как раз, луна выглянула из-за облачка, а простынка моя хлипкая свалилась.
— Ёп, ёпер-те-це. Мать моя, — мужик утробно икнул и сел на землю. Перевернулся, встал на карачки и так пошкандыбил к своим. Что-то, подвывая при этом.
А я, что, ну не красавец, вестимо, но ведь не до такой же степени. Даже обидно немного стало. Подобрал простынку, вещи потрогал свои. Сырые еще, не высохли. А мне вещи сырые одевать не с руки, кожа потом портится. Она и так вся дряблая зеленого цвета, а от сырости вообще может испортиться. И кусками станет отваливаться. Неудобно, очень.
Тут слышу шаги. Опять эти, идут уже толпою, говорят громко:
— Ты чего Андроша, какие здесь черти? Да я всех местных доходяг знаю, с бухла каких глюков не поймаешь? Сейчас поглядим, кому это не спится в ночь глухую? — Это Петька наш говорит и храбрится. Меня увидал, кричит:
— Эй, земляк, ты черта здесь не видел?
— Чёрта? Вы сами черти! Я ведь за вами, дети мои, пришел из глубины земной. За дела ваши. — Тут я встал и сатанински захохотал, протянув руки к Петьке.
— Мама, — Андрон друг Петькин, упал. И вставать уже, по всей видимости, не собирался.
— Ой, бля, мать твою, богородицу, хрень какая, — бормочет Петька, а сам из кармана пистолет вытащил и в меня ба-бах. Стреляет скотина.
А мне, что? Дыркой больше, дыркой меньше.
— Сволочь, ты Петька, вот возьму тебя сейчас за жопу и в реке утоплю, — говорю я офонаревшему Питеру и протягиваю к его носу свою костлявую руку.
- Мамочки, — шепчет Петька и нажимает на курок пистолетный. А там щелчок, нет патронов. Была пара, так больше для форсу, нежели для дела. — Ой, — смотрит на пистолет. Потом посмотрел на мои пальцы, протянувшиеся к его горлу, и… обмочил свои штаны. При свете луны хорошо видно, как на его брюках расползается мокрое пятно.