И так ясно, как будто в этот миг и произносятся, звучат в ушах Моисея однажды произнесенные в минуту необъяснимого откровения слова Мернептаха: «…как понять: незнакомое ранее и, следовательно, ничтожное для тебя существо мимолетно, может и не думая ни о чем, коснулось тебя рукой или бедром, улыбкой или нежным своим очертанием, мелькнувшим вдали, и вся жизнь в тебе перевернулась, и все вкривь и вкось, и никакой логики. Вот корень, точка, смерч, не дающий мне покоя, или любимая тобою воронка… откуда произрастает вся чистота, святость и тайна жизни».
Яблоки из ее рук, поданные к обеду, несут в себе прохладу и аромат ее жизни.
Палатка Моисея поставлена рядом с ее палаткой, так что еще во сне, приближающемся к пробуждению, первые шорохи раннего вставания в предрассветном безмолвии принадлежат ей. По вечерам, когда стада уже, негромко вздыхая, спят в загонах, а сестрицы — в своих палатках, они вдвоем, после вечернего умывания, сидят и до поздней ночи беседуют о чем-то столь мимолетном и незначительном, что назавтра и не упомнишь.
Но ведь Моисею не это важно. Главное — просто сидеть рядом, ощущая тепло, идущее от ее тела, дыхание ее ноздрей, в котором все запахи яблок, мандрагор, сладость вод и сока, выжатого из фиников, всех бальзамов, всего того, что и не встретишь здесь, в пустыне, что знакомо ему по прежней жизни, словно бы все царство цветов, плодов, растений влило в нее свои соки и отослало в пустыню хранить их память.
И что это, намек или наивная простота девицы, рожденной и живущей в слиянии с природой, когда она говорит о том, что нередко завидует мужской уверенности и нечувствительности, хотя понимает, что Моисей по-своему ощущает мерцание звезд и безмолвие пустыни, столь сильно влияющие на нее.
И он, уже не юноша, раньше времени приходит к палатке, где она умывается после жаркого дня, и никакого в нем нетерпения, наоборот, желание, чтобы длилось это простаивание в очереди, и он скорее ощущает, чем слышит, как опадают с нее одежды, как вода с избытком льется из ковша на тело ее, само подобное ковшу, на бедра, от линий которых, едва обозначенных под хламидой, холодеет сердце.
И этот голос ее, певуче-гортанный у водопоя, когда овцы, напившись, сами отходят от корыта: сладко произносимое, почти выпеваемое ею слово — иашак[8].
Напоение любовью и жизнью.
Сепфора — как сапфир, амфора.
Нечто тяжеловесно-прекрасное в звучании этого имени.
Красота ее сродни той апатии, о которой говорил Итро, тяге к насилию, способному на любые преступления, лишь бы овладеть ею. Кстати, Итро, казалось бы жаждущий узнать историю его бегства, куда-то исчез.