Колесницы появляются намного раньше, чем он ожидал. Скорее, чем ухо услышало и глаз увидел, известие о погоне настигает скопище, люди, выставленные в заслоны, вооруженные мечами, луками и стрелами, сбежали, паника мгновенно сбивает всех, подобно стаду, вокруг шатра Моисея, впервые из этого множества, доселе скорее бубнящего и мычащего, раздаются членораздельные вопли, которые — и Моисей это знает — будут сопровождать его и все поколения этого племени в грядущем.
— Куда ты завел нас? На погибель?
— Мы умоляли, мы говорили: лучше жить в рабстве, чем умереть в пустыне.
— Возврата нет, — спокойно, даже жестко говорит Моисей, и воистину лишь один Бог знает, что творится у него на душе, — не уподобляйте души ваши заячьим, будьте стойки и спокойны. Колесницы эти страшны, но вы их больше не увидите во веки веков.
И тотчас с быстротой, еще непривычной даже для Моисея, маячащее вдали облачко обращается стеной мрака, застилая ближние холмы, полные колесницами, зловеще усиливая по эту сторону и без того ослепляющее сияние солнца. Ощущение надвигающегося ливня еще более страшно, ибо душа млеет, зная, что никакой грозы не будет.
И пребывая в горле пространств, в этом кратере Голоса, где жизнь кажется замершей, но время бежит с бешеной быстротой, где мысль, сомненье души и действие вершатся одновременно, Моисей простирает руку над морем.
Всей горстью сжавшейся в нем жизни в эту крупицу времени — а между тем речь о долгом дне и долгой ночи — Моисей одинаково далек и от этого скопища, и от колесниц — в стихии низового восточного ветра, в смертельной близости от тайны сотворения тверди из вод, тайны покрытия морем суши и поднятия суши из моря.
И он ступает по этой суше между водами, поведение которых так изучил, и множество глаз, подавленных чудом, видит его то впереди, то позади, то одновременно и тут и там: у страха и судьбы глаза велики.
И вздрогнет душа Моисея от совпадения того, что вещано Им, и того, что случилось, и очнется она в жажде обычного земного успокоения в миг, когда увидит на берегу опрокинутые колесницы, мертвых коней и колесничих, услышит ликование спасшихся под звуки тимпанов сестры Мириам и других женщин. Душа по земной своей слабости захлебнется песней, но глубина ее — души Моисеевой — будет покрыта печалью, как этими водами, вернувшимися на свое место, — может ли она, душа, насытиться смертью себе подобных, даже если они слепо жаждали ее смерти?
Одно лишь по-настоящему радует Моисея: фараона он более не увидит никогда.
Вероятно, это самая сильная радость: стоять на дымящихся или покрытых водами забвения обломках империи, которая казалась вечной и несокрушимой, видеть грядущие ее развалины, копошение в них шакалов и гиен, любителей древности и просто любопытствующих.