— Кого хороним? — спросила она.
— Счастливую безмятежную жизнь, какой она была до сих пор.
— С чего бы это?
— Завтра! — Карлуша поднял дрожащий указательный палец. — Завтра мы с тобой посетим одно заведение. Один ресторан.
— Зачем нам ресторан? Только деньги палить. Если хочешь, я приготовлю что-нибудь вкусненькое, и мы прекрасно посидим дома.
— Ты не понимаешь… Не понимаешь… — Карлуша схватился за голову. — Мы пойдем в этот чертов ресторан. И, надеюсь, вернемся домой вместе. И больше ни о чем меня не спрашивай. Завтра все узнаешь.
В разные периоды жизни Карлуша (помимо того, что был просто отцом) обязательно кого-то напоминал Елизавете. В детстве она находила в нем немалое сходство с крокодилом Геной, затем наступил период Дарта Вейдера из «Звездных войн» (разумеется, без шлема) и, наконец, — спившегося Жана-Поля Бельмондо.
С таким вот далеким от совершенства Жаном-Полем Елизавета и отправилась в чертов ресторан.
Ресторан находился в глубине фешенебельного Крестовского острова, вдали от метро, но это не имело никакого значения: в такие места на метро не приезжают. В такие места прибывают на машинах представительского класса, по ходу обдавая надменными брызгами из луж собачников, спортсменов и влюбленные парочки.
От одной из машин («Мерседес» с номерными знаками городского правительства) они едва увернулись. И, пока Елизавета счищала с пальто ошметки грязного снега, Карлуша — и без того пребывающий на взводе — разразился гневно-ироническим спичем по поводу «дикой страны, диких славян и тотальной византийщины, и вообще — ничего хорошего здесь не произойдет еще лет триста, помяни мое слово!»
— А потом, через триста лет, все станет шоколадно? — спросила Елизавета.
— Скорее — да, чем нет, — неуверенно ответил Карлуша.
— Тогда можно и подождать.
— Ждать мы не будем. Уедем отсюда — и все тут.
— Лет через двести с места тронемся?
— Если получится — то и раньше.
Полтора километра, остававшиеся до ресторана, они прошли в полном молчании: не привыкший к такого рода марш-броскам Карлуша сопел и едва волочил ноги. А Елизавета размышляла о том, почему они, невзирая на стопроцентно выигрышные анкетные данные и титанические усилия отца, так и не смогли уехать на историческую родину. Ведь за почти двадцать лет абсолютной свободы передвижения туда не переселился лишь ленивый. В объединенной Deutschen Republik осели не только этнические немцы из Казахстана и Поволжья (что было вполне логично); не только евреи из всех остальных закоулков, придатков и аппендиксов бывшего Союза (что в какой-то мере восстанавливало историческую справедливость), но и прочие, далекие от европейского жизненного уклада люди. Прав на Германию у них было гораздо меньше, чем у семьи Гейнзе, а вот поди ж ты… Близок локоток, да не укусишь. Видит око, да зуб неймёт. Объяснение сему прискорбному факту плавало на поверхности, подобно куску дерьма. И так же, как дерьмо, выглядело совершенно однозначно: