— Нет, так будут, — ответила Юля равнодушно. — Ты красивый мужчина, молодой и здоровый. Найдется… А пока что можешь завести любовницу. Меня это больше не волнует. Так тебе будет легче примириться со всем тем, что произошло.
Юля еще раз тяжело вздохнула и сжала губы.
— А я уже, кажется, совсем примирилась. Вот сейчас приму таблетки и примирюсь окончательно.
— Только будь осторожной, — сказал я. — Ты ведь знаешь примерную дозировку.
— А что будет, если я превышу ее? — поинтересовалась Юля язвительно, с горьким смешком.
— Будет — безумие, — ответил я и тотчас же прикусил себе язык.
— Безумие, — проговорила Юля. Она как бы повертела это слово на губах. — Безумие — это было бы прекрасно. Это была бы панацея, — сказала она мечтательно: — Что может быть лучше безумия в моем положении…
Не дай мне Бог сойти с ума,
Нет, лучше посох и сума…
Так писал Пушкин, а с Юлей случилось такое, что она теперь мечтала сойти с ума…
Да и то сказать — во времена Пушкина у девушек не вырезали глаза на продажу. Кстати, может быть, в этом именно и таится ответ на вопрос, почему в наше время не появляются гении вроде Пушкина. Когда такое возможно — Пушкины не живут…
— Ты теперь не приходи ко мне слишком часто, — попросила Юля. — Не надо дразнить себя и меня. Приходи пореже. Мы останемся друзьями, но нам надо постепенно отвыкать друг от друга. Что толку сейчас тебе сидеть тут. Пусть у тебя будет своя жизнь.
Я молчал и не находил, что сказать в ответ. Столько внутренней силы и мужества было в словах этой сломленной молоденькой девушки!
— Только хочу попросить тебя об одном, — Юля усмехнулась вновь и сжала мою руку, найдя ее на одеяле: — Не делай этого с мамой… С кем хочешь, но с мамой не надо…
* * *
С мамы, собственно, все и началось.
Четыре года назад я только-только начинал свою нынешнюю практику как частный доктор.
У меня оказалось несколько друзей и коллег, которые помогли мне, и я был полон радужных надежд. Кстати, многие надежды мои того времени, как ни странно, оправдались.
Тогда еще я не был таким заматеревшим, как сейчас, и меня еще смущали мои новые пациенты. Пугал их слэнг, их странные манеры, привычка лечиться по ночам…
— Когда все доброе ложится, и все недоброе встает, — цитировала моя мама что-то каждый раз, когда я вечером начинал прием больных.
Очередной такой прием еще только начинался, а я сидел, с тоской ожидая очередных своих пациенток — валютных проституток — мрачных деловых баб, которые за деньги готовы переспать даже с сенбернаром… Одна, кстати, именно такое и рассказывала…
При этом они оставались совершенно равнодушными, презирали и ненавидели мужчин и испытывали отвращение ко всему вокруг. Кроме денег, кроме шуршащих плотных долларовых бумажек.