— Где это ты вчера так напился? — спрашивает он.
Друг, он очень умный, и я ему говорю:
— Нет, мастер Абель, нет, сэр. Не знаю, что со мной приключилось, только я очень устал.
— А ты помнишь, в котором часу ты вернулся домой или спьяну ты ничего не помнишь?
— Не помню, мастер, не помню. В котором часу?
— Да, черт возьми, в половине пятого. Не диво, что ты устал.
— В половине пятого? — спрашиваю я. — В половине пятого ночью?
— Да, — говорит он.
— Вот это да! — говорю я, потому что я всегда так говорю от изумления.
— Так вот, лучше вставай сейчас и быстренько прибери в доме, не то на это у тебя уйдет целый день.
— Слушаю, мастер. — Мне нравится то, что он говорит, и я быстро встаю.
А он поворачивается и у двери уже спрашивает:
— В чьем это автомобиле ты сюда прикатил? Он ревел, как дьявол.
Друг, я обмер. Я не знаю, в чьем автомобиле я вернулся сюда, и должен вам прямо сказать, что вообще не знаю, что я вернулся в автомобиле! И я, знаете, хочу засмеяться, чтобы показать, что я принимаю слова мастера Абеля за шутку, но, друг, я не могу, потому что губа у меня болит, когда я смеюсь, и потому что я пугаюсь насмерть при мысли, что меня привезли в автомобиле.
— Будь осторожней, — говорит он и, ухмыляясь, уходит.
Друг, я напуган насмерть, во-первых, потому что мастер Абель говорит, что я приехал в автомобиле, во-вторых, потому что я проснулся в куртке и брюках, и, в-третьих, потому что я ничего не могу вспомнить. Кроме того сна, в котором хихикали Джанни Гриква и эта Фреда и Нэнси без платья сидела рядом со мной на стуле, и, друг, все это очень страшно. Очень страшно, потому что я знаю этого Джанни Грикву и знаю, что он — скверный цветной парень. Но я думаю: может быть, я беспокоюсь напрасно и, может быть, всего-навсего Джанни Гриква привез меня домой потому, что я был пьян и заснул.
Когда мастер Абель уходит, я направляюсь на кухню, чтобы надеть свой сине-белый фартук, в котором я убираю комнаты, но на кухне уже эта чертова толстая Бетти, которая стряпает, и она мне говорит:
— А ты лентяй, Джордж Вашингтон! Ты чертов лентяй!
— Замолчи! — говорю я.
— Какое у тебя право спать допоздна? Ты чертов лентяй!
— Замолчишь ты? — говорю я.
— У тебя одно на уме. Женщины да выпивка. Вот ты какой.
— Да замолчи же! — говорю я, и она умолкает, и ей нечего больше сказать. И я вам говорю, от этой Бетти скверно пахнет, хотя она тоже африканка, только что она — коса, а я зулус. И знаете, почему от нее так пахнет? Потому что она моет голову кокосовым шампунем, а я этого запаха терпеть не могу.
В общем, я ухожу из кухни и начинаю вытирать пыль и подметать в гостиной, где надо, чтобы мебель всегда блестела. Стало быть, я вытираю пыль и подметаю в гостиной, и я хочу вам тут же сказать, какие хорошие люди эти Финберги — они никогда не запирают буфет с бутылками, потому что они знают, что я ничего не сопру, ведь я работаю у них целых семь лет. Я спер у них только один раз — да и то мелочь, которая три недели лежала у телефона в прихожей, и никто ничего не заметил, и это было хорошо, потому что там было шесть шиллингов. Но когда я взял эти шесть шиллингов, мне стало не по себе, потому что я по ночам видел во сне, что они все узнали и накажут меня, потому что красть незаконно. Это слово я узнал от мастера Абеля, друг, «незаконно» — значит то, что дурно по мнению нашего проклятого правительства, а я должен сказать вам, что в Кейптауне африканец может наделать много такого, что незаконно.