Но на этот раз им повезло.
Когда рассвело, Фиксатый ушел смотреть петли, и спустя какой-то десяток минут в сосняке зазвенела залихватская воровская песня:
Приходите к бану, урки,
Кто умеет стосс метать…
К месту ночлега он притащил сразу двух матерых глухарей, а в накомарнике — несколько крепышей боровиков, в широкополых коричневых шляпах.
— Живем, батя!..
Не завтрак — пиршество устроили они! Двухлитровый котелок закипал трижды, набухая розоватым кружевом пахучей пены, и трижды опоражнивался. В четвертый и пятый раз его вешали над огнем, чтобы наварить мяса впрок, в дорогу.
Вместе с блаженным состоянием сытости к Петру Сергеевичу пришло чувство благодарности спутнику, восхищение всегдашней его бодростью и уверенностью в себе. Теперь Фиксатый казался ему приятным, рассудительным и достойным уважения. Он же всегда был идеальным товарищем, золотой души человеком, героем! Как не понимал этого Петр Сергеевич раньше? Вор, жулик? Что же, у каждого свои слабости, свои взгляды на мораль. Разве Петр Сергеевич знает, что заставило парня стать Ореховым-Журиным-Никифоровым-Ткаченко? Петр Сергеевич не знает, кем и чем сам он, Петр Сергеевич Бородин, будет завтра…
— Знаете, — сказал он, впервые с симпатией разглядывая Фиксатого, — я даже не знаю толком, как вас зовут. Понимаете, я имею в виду не кличку…
Босяк усмехнулся было, но вдруг на скуластое лицо его набежала тень. Он отвернулся, сплюнул прямо в костер.
— А я, батя, и сам уже позабыл. Мать меня Санькой звала, пахана своего не помню. А паспорта у меня всегда липовые были.
— Значит, Александр? Саша, иначе говоря? Так…
Петру Сергеевичу стало почему-то грустно, он боялся поднять глаза на спутника. Да и Фиксатый по-прежнему смотрел в сторону, задумчиво растирая в грубых ладонях упругие листики брусничника.
— Да, Саша… — уронил наконец он и сразу же переменил тон, заорал почти: — Ладно, исповедовать меня в угрозыске будут. Давай шевели копытами!
— Я сейчас, одну минуточку. Только переобуюсь! — Петр Сергеевич стянул с ног ватные чуни, заправленные в шахтерские галоши-«лодочки», и, закусив губу, размотал сбитую в ком портянку. По грязной и тощей голени струйками побежала кровь из потревоженных струпьев.
Фиксатый удивленно засвистел.
— Н-да… На таких колесах далеко не уедешь, — покачал он головой и вдруг бешено накинулся на геолога: — Ты чем думал, гадючий потрох? Не знаешь, что нельзя расчесывать, если мошка жучит? На самолете дальше поедешь?
Петр Сергеевич подавленно молчал.
— Взял фрайера на свою голову, — успокаиваясь, зло искривил золотозубый рот Фиксатый. — Что будем делать теперь? А? Думаешь, я тебя на спине поволоку?