— Иди ты знаешь куда…
Девушка, оторопев, повернулась к нему. Вожжи натянулись, конь встал.
— Что с тобой, Виктор? Ногу разбередил?
Так она еще издевается над ним?
— А-а… тварь… — Не думая о больной ноге, о костыле, он ринулся в темноту захлестнувшего все гнева, рывком перекинулся через борт телеги и, взвыв уже от физической, телесной боли, в закушенной ладони приглушил стон:
— Ммм…
Над ним склонилась перепуганная Настя.
— Да что ты?
В ее глазах он увидел ужас человека перед безумием другого. Зарычал в исступлении:
— Уйди отсюда!.. Падлюга!..
Но Шугин просмотрел в ее полных слез глазах жалость и сочувствие, умеющие побеждать страх.
— Не уйду. Слышишь? Давай я помогу влезть на телегу.
Стиснув челюсти до боли в скулах, Шугин смотрел в землю.
Истерика кончилась, трезвая настойчивость девушки убила ее. Бессмысленно было бы упорствовать — глупо оставаться одному в лесу, не имея возможности передвигаться.
— Я сам, — пряча взгляд, сказал он.
Встал, придерживаясь за колесо. Оттолкнув девушку, перевалился в телегу.
Боязливо оглядываясь на него, Настя тронула лошадь.
До приезда в Сашково она даже не пыталась заговорить, опасаясь новой необъяснимой вспышки. Новых, ничем не заслуженных ругательств.
У двухэтажного домика с полусмытой дождями надписью на резной верее — «Больница» — остановила коня.
Спросила робко:
— Помочь тебе?
— Обойдусь.
Опираясь на костыль, он заковылял по дощатым мосткам к крыльцу.
— Я приеду, — крикнула вслед Настя. — Только обменяю книги и получу вещи. Через час!
Шугин даже не обернулся, чтобы кивнуть — понял, мол…
Тугие, простеганные ромбами матрацы и лохматые бобриковые одеяла она укладывала в телеге так, чтобы удобно было полулежать, вытянув ноги. Торопясь, даже не поменяла книг. И все-таки захватила Шугина уже не в приемной больницы. Он сидел на крыльце, положив рядом костыль, докуривая — она посчитала разбросанные возле окурки — шестую папиросу.
— Все в порядке?
Он опять не ответил.
— Я к Григорию Алексеичу зайду. За растиранием только.
Ступеньку, на которой он сидел, девушка боязливо переступила. Когда возвращалась, снова пересчитала окурки.
Их стало восемь.
Вечером за стеной опять пили водку.
Настя догадывалась, что денег заняли у чарынских: выдача зарплаты предполагалась через два дня. Шугин, конечно, пил тоже. «Дурак, — думала о нем Настя, — упадет пьяный, опять ногу разбередит…»
Девушка простила ему дикую выходку по дороге в Сашково, вдруг изменившееся отношение к ней. Каждый больной капризничает по-своему. Дед, например, когда его особенно донимает радикулит, начинает придираться: чай плохо заварила, щи недосолены. Никак ему не угодить тогда. Что ж, обижаться на него за это?