Секретарь побледнел от ужаса и, убежденный в том, что если он посмотрит перед собой, то увидит жуткое лицо Диксмера, схватив пропуск, поспешил ответить:
— Да, да, это моя подпись.
— Но, — сказал Лорен, — если это твоя подпись, тогда верни мне пропуск.
— Нет, — возразил секретарь, разрывая его на тысячу кусочков, — нет, такие пропуска действительны только один раз.
На какой-то миг Лорен застыл в нерешительности.
— Ну что ж, тем хуже. Но прежде всего мне нужно его убить.
И он выбежал из канцелярии.
С волнением, которое легко можно понять, Морис следил за Лореном.
— Он спасен! — с воодушевлением, похожим на радость, сообщил Морис Женевьеве, как только тот скрылся из виду. — Пропуск разорвали, и Лорен больше не сможет сюда вернуться. Да, впрочем, если он и вернется, то заседание трибунала уже будет закончено; в пять часов, когда он придет, нас уже не будет в живых.
Женевьева вздрогнула и вздохнула.
— О! Обними меня, — попросила она, — мы больше не расстанемся… Почему же это невозможно, Боже мой, чтобы нас убили одним ударом, чтобы мы одновременно сделали свой последний вздох!
Они уединились в самом углу сумрачного зала. Женевьева села рядом с Морисом и обвила его шею руками. В этом объятии они дышали единым дыханием, заранее гася в себе ропот и мысль; сила любви сделала их бесчувственными к приближающейся смерти.
Прошло полчаса.
Внезапно раздался сильный стук: из низкой двери появились жандармы. За ними шли Сансон и его помощники со связками веревок в руках.
— О друг мой, друг мой! — едва вымолвила Женевьева, — вот он, роковой час; я чувствую, что теряю сознание.
— И совершенно напрасно, — раздался звучный голос Лорена, —
Напрасно ваше заблужденье —
Ведь смерть и есть освобожденье!
— Лорен! — в отчаянии воскликнул Морис.
— Стихи не слишком хороши, правда? Я того же мнения; со вчерашнего дня я пишу одни только жалкие стихи…
— Ах, да о том ли речь! Ты вернулся, несчастный!.. Ты вернулся!..
— По-моему, мы так и договаривались? Послушай-ка: то, что я расскажу, заинтересует и тебя и Женевьеву.
— Боже мой! Боже мой!
— Дай же мне досказать, а то времени на рассказ не хватит. Я выходил для того, чтобы купить нож на Бочарной улице.
— Что ты хотел с ним делать?
— Хотел убить им добрейшего господина Диксмера.
Женевьева вздрогнула.
— А! — оживился Морис, — я понимаю.
— Я купил нож. И вот что сказал себе. Ты сейчас поймешь, какой логический ум у твоего друга. Я начинаю думать, что должен был сделаться математиком, вместо того чтобы стать поэтом; к несчастью, сейчас уже слишком поздно. Итак — следи за моим рассуждением, — вот что я сказал себе: «Господин Диксмер скомпрометировал свою жену; господин Диксмер пришел посмотреть, как ее судят; господин Диксмер не лишит себя удовольствия посмотреть, как она садится в повозку, особенно если мы ее будем сопровождать. Значит, я найду его в первом ряду зрителей, проскользну к нему, скажу: «Здравствуйте, господин Диксмер» — и всажу ему нож в бок.