Но однажды Александр Лурье проснулся с твердым решением немедленно уехать от всего этого. Уехать инкогнито в недосягаемые для семьи, коллег и пациентов дали океанов, островов и дорог. Повидать места, откуда пришли в его сад экзотические розы. Он путешествует почти два года. Начал с Австралии. Побывал на Борнео и Филиппинах. Доплыл на корабле до японского острова Хоккайдо, оттуда — до Сахалина. Прошел и проехал на перекладных Сибирь, пересек Уральские горы, повидал Заволжье и Среднюю Россию, посетил Москву и Ленинград, узнал Европу с севера на юг. Теперь ему предстоит спуститься по итальянскому сапогу до самого носка, побывать на острове Сицилия и вернуться в Англию. Я спросил его: «А как же визы? Дорожные расходы? Непредвиденные траты? Как семья, которую вы не видели два года?» Он рассмеялся, как будто бы мои вопросы были вопросами наивного ребенка или крестьянина из глухой деревни. Так оно и есть. Мы эмигранты из Совдепии были наивны и несведущи в жизни европейцев и американцев, как наивны деревенские люди из русской глубинки и несведущи в повседневном быте жителей крупных городов. Он (Александр Лурье) рассмеялся: «Послушайте, Даниил! От деда и отца я унаследовал так много, что обеспечил на всю жизнь мою бывшую жену (она прислала мне в Сидней разводные бумаги, которые я подписал с легкостью) и детей. Дочь и сын получили блестящее образование. Визы? Поверьте, мое резюме не запятнано. Мой адвокат из Лондона готовит для меня наперед въездные и выездные визы в тех странах, где, как в России, понятие свободы путешествовать расходится с представлениями, принятыми на Западе».
Мы расстались с бродягой-доктором Александром Борисовичем Лурье. Как мне казалось, навсегда.
Был конец января на остове Антигуа в тропической части Атлантики, где мы отдыхали с Гилой. Мы жили в коттедже между океанским берегом и мариной, сооруженной так искуссно, что все время казалось, как будто воду окружают не дома, построенные из легких досок, а корабли, остановившиеся посредине моря. Мечталось о далеких путешествиях, коралловых рифах, пальмах, которые, как длинноногие темнокожие островитянки, заманивают гибкими руками-ветками причалить и остаться с ними навсегда. К острову приплывали яхты. Из яхт выходили мореплаватели. Они развлекались на берегу, обедали в прибрежном ресторанчике, ездили в город и уплывали искать счастья. Мы валялись в шезлонгах с книгой или журналом, купались, бродили по береговой кромке и провожали взглядами уходящие невесть куда корабли.
В тот день мы отправились после ланча в город, столицу острова. Таксист выбросил нас посредине улицы, зафрахтованной антигуанскими художниками. Здесь, как и на всяких подобных выставках-продажах, преобладала эклектика вкупе с ремесленничеством и эпигонством. Местный Шишкин торговал картинами, на которых в лучах утреннего солнца семейство обезьян бродило посредине пальмовой рощи. Местный Давид изображал истекающего кровью героя туземной революции. Местный Репин запрягал дюжину обнаженных по пояс темнокожих силачей в веревочную упряжку, которая выволакивала на берег многотонную шхуну. Местный Гоген прославлял мягкую красоту темно-коричневых красавиц-антигуанок, принимавших вечернее омовение в океанском прибое. Местный Поллак выражал в желтых, синих, красных и черных зигзагах пугающую красоту антигуанской грозы. Местные Кандинский, Шемякин, Целков… Мы купили пейзаж с уплывающей вдаль парусной шхуной. Гила выбрала этот пейзаж. Незамысловатая работа туземного мастера звала нас далеко-далеко, подальше от чемоданов и авиабилетов с обозначенным днем возвращения в Провиденс.