– Можно Евгению Александровну? – спросил офицер.
Она крикнула:
– Мам, к тебе!
Раздался голос Жени:
– Кто там?
– Какие-то два гражданина, – сказала девушка и ушла обратно в свою комнату.
Вышла Женя. Постарела…
Офицер, стараясь быть вежливым, проговорил очень тихо:
– Гражданка Аллилуева. Вы арестованы. Вот постановление. – И протянул бумагу. – Обыск сделаем в ваше отсутствие. Одевайтесь, возьмите теплые вещи и двадцать пять рублей на всякий случай.
– Да, я уж давно собралась… – И крикнула: – Доченька… я пошла.
Та высунулась из комнаты, все еще не понимая:
– Мам, ты куда?
– Туда. Запомни, девочка: от сумы да от тюрьмы не зарекайся, в наше время они рядом, – засмеялась, чмокнула дочь в щеку. В чем была, почти бегом, мимо меня и оперативника, – к входной двери. Выскочила на лестницу…
Я помнил и про Савинкова, и про моего соседа. Рванулся за ней. Успел. У самых перил, когда она уже перегибалась, схватил ее. Молча боролись. Оперативник стоял остолбеневший. Билось в руках сильное тело, а я шептал бессвязно:
– Жить надо! Разве можно… У вас дочь…
Она смотрела безумными глазами. Сказала:
– Он хотя бы зверь. А ты ничтожество, Фудзи! Ты – никто, ты – его плевок. Неужто не стыдно, ведь ты старый человек. Пусти, не буду.
Я отпустил. Она молча стала спускаться в сопровождении офицера. Я остался стоять у квартиры. Там, в машине, ее ждали еще двое.
Точно не помню, но, кажется, через месяц он посадил Анну Сергеевну, родную сестру Нади.
Я был у него на Ближней, когда в комнату вбежала Светлана. Она, видно, только что приехала, даже не сняла пальто.
– Папа, тетю за что?! Ну так же нельзя!
– Знала слишком много, болтала слишком много. Это на руку врагам. Никогда меня об этом не спрашивай. – Добавил любимую присказку: – Есть у нас особое ведомство. Оно и нас с тобой арестует, если партии это понадобится.
Он был щедр. Вскоре партии понадобились родственники уже первой его жены.
Он отправил в ссылку Джоника Сванидзе, сына расстрелянных им Алеши и Марии Сванидзе.
Вся посвященная Москва (то есть партийная, литературная, научная элита) говорила (конечно, исключительно с близкими) об этих арестах, повторяя с ужасом: «Неужели снова тридцать седьмой год?»
В это время он не пустил меня в Париж. Окончательно сделал меня специалистом по своей семье…
Помню, я сидел у него на Ближней, дело было еще до убийства Михоэлса. Мы выпили «сока», как он называл молодое грузинское вино.
И Коба заговорил:
– У тебя есть дочь, а у меня… то ли есть, то ли нет. Я ведь ее очень любил. Но она… – Он махнул рукой. – Ты не знаешь, это было в начале войны… – (Откуда мне знать, если я тогда…) – Васька на своей бардачной квартире познакомил ее с писакой, ловким говоруном, жидом, конечно. Ты представляешь, моя скромница Светанька в своих детских полуботинках без каблуков пошла танцевать с ним. Жиду сорок лет, и он – главный ебарь Москвы. Мне Лаврентий сообщил поговорку о нем: «Мужья на Каплера не обижаются» – стольких выеб! Она с ним начала встречаться!