Соседи и прочие постояльцы, привыкшие хранить тишину во время драк, затихарились. Но Хинесито уже встал, весь в крови, с раскрытым ножом в руках. Если это тебе еще неизвестно, малявка, то он великий мастер поножовщины, и, когда он улыбается, улыбка у него широкая, как шрам. И вот сейчас он улыбается, со спины надвигаясь на путешественника, которому никак не справиться с ключом, чтобы подрезать ему поджилки. Путешественник нервничает, малявка, каждой клеткой чувствуя, что смерть прямо у него за спиной и она приближается. Это будет смертельный удар, малявка, удар, от которого нет спасения, один взмах — и лезвие рассечет напополам позвоночник. Так это делается. Однако путешественник, предупрежденный мелодией проклятого черного пианино, отскакивает и уворачивается. И делает он это так ловко, что нож Хинесито глубоко вонзается в дверь.
— А что в это время делал трансвестишка? — спрашиваю я, чтобы прекратить этот поток вранья.
Со своей уклончивой полуулыбкой, ни на минуту не задумываясь, Луисардо отвечает на мой вопрос, словно все это происходило на самом деле и он там был. Трансвестит кончиками пальцев пытается дотянуться до отлетевшего под столик револьвера, малявка. Не забывай, что путешественник выбил его и в полете револьвер выстрелил. Ба-бах. Трансвестит нежно касается его, ногтями царапает дуло, кажется, вот-вот он достанет его, но слишком полное предплечье мешает ему просунуть руку дальше. Тогда путешественник не видит иного выхода, кроме как схватить свой рюкзак, открыть его и натянуть Хинесито на голову — теперь в этом капюшоне он как слепой. Все это длится доли секунды, потому что, пока Хинесито сдергивает с головы рюкзак, путешественник успевает подбежать к двери, в которую вонзился швейцарский нож. Он дергает его с такой силой, что дверь соскакивает с петель. Видя перед собой открытый проем, путешественник бросается в него, но запутывается в ремнях упавшего на пол рюкзака и по законам физики, которые, впрочем, теперь не валены, ничком падает на трансвестита, который, как мы помним, стоя на коленях и выставив зад, пытается достать револьвер. Короче, дело швах, и Хинесито, истекая кровью и сжимая нож, снова подбирается к путешественнику малявка. Он делает выпады, наносит молниеносные размашистые удары справа налево и слева направо, рассекая лезвием воздух. Путешественник защищается ногами как может, потому что трансвестишке удалось развернуться и обхватить его за руки сзади. Во время одного из выпадов нож Хинесито случайно задевает трансвестишку. Хитро извернувшись, путешественник избегает ножа, который вспарывает вздувшуюся вену на ноге трансвестишки. А-а-а-ах-х-х. Воспользовавшись секундной паузой, путешественник поднимает с пола рюкзак и, отбиваясь, начинает крутить им в воздухе, малявка. Он пытается пробиться к двери. Но от Хинесито просто так не уйдешь: опередив путешественника, он загораживает дверной проем, и на лице у него написано «ну-давай-иди-если-ты-такой-храбрый». В руке у него нож, жаждущий свежей крови, и шрам пересекает скривившуюся от боли щеку. Текущая из ноздри кровь растекается по верхней губе, как красные усики. Хайль Гитлер. И тогда путешественник, малявка, идет на хитрость, на тайную уловку как говорится. Луисардо рассказывает между затяжками. Рассказывает, будто путешественник делает вид, что обращается к кому-то за спиной Хинесито, кому-то стоящему в коридоре. Хинесито попадается на крючок, оборачивается, и тут-то путешественник срывает с вешалки свой старый плащ. И делает то, что делали до него разбойники былых времен, ну знаешь, малявка, Луис Канделас де Мадрид, Бивильо де Эстепа, Курро Хименес де Ронда. Он наматывает плащ на руку, как тореро, и, вращая рюкзаком, разом кладет конец комедии ошибок и избегает участи быть зарезанным. Все это случилось той ночью в Мирамаре, когда Луисардо уже заканчивал продавать сырую пыльцу — ядовитое зелье, на вкус отдающее землей и практически несъедобное, потому что в нем нет масла, но которое итальянцы покупают так, будто это высший сорт. «Cinquantamila lire. Canana. Molto bene».