жал он на акселератор и лихо проходил повороты, не скрывая своего поражения, как то свойственно людям с самомнением, словно то была победа. От такой скорости висевшие у него на шее медальоны громко позвякивали. В глубине души больнее всего ему было сознавать то, что, оставшись в живых, он видел, как его добычу забирают другие.
Тррррррррр, тпррррррррр, еще один крутой поворот, Луисардо мчался по шоссе из Альхесираса не в силах забыть, что чемодан с деньгами остался у тех двух дегенератов. Луисардо жал на газ и плакал, лицо его искажал неописуемый гнев.
Рассказы про него не могли не волновать. Говорили, что он курит, целуясь, и убивает, милуясь. Что руки его одинаково привычны к ласкам и преступлению. И когда кто-то живой осмеливался пересечь теневую черту, отделявшую его от остального мира, он слышал посвист мести, похожий на свист ветра, знакомый с рождения. Тогда он клялся именем своей матери, и делал вид, что целует большой палец, и выступал из темноты, чтобы получить свое. А сделав дело, сматывался. Прощался он с важным видом бывалого моряка, которому ведомо сердцебиение прибоя.
Я спрашивал себя, какая доля правды была во всем, что рассказывали о Чане Бермудесе, поскольку доля лжи меня мало интересовала. Ложь легче усваивается, говорил Луисардо в Мирамаре, в отличие от правды, которая требует ясности, малявка. Луч маяка буравил глыбы ночи, а Луисардо поглаживал свои первые усики, не шедшие ни в какое сравнение с беспорядочным юношеским пушком. Я научился глотать дым, и в общей сложности прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Чана Бермудеса упекли за решетку. Мы не имели понятия о деньгах, не знали, в чем его вина, и вообще пешком под стол ходили, когда его увозили в наручниках. Но этому событию не суждено было вытравить память о нем, совсем наоборот. Несмотря на его отсутствие, его подвиги заставляли брызгать слюной жителей городка, упивающихся своим словоблудием, городка, который не прячет останки былого великолепия. И точно так же, как Гусман Добрый, Наполеон, Нельсон, Сто Тысяч Сыновей святого Луиса и другие персонажи, увенчанные почестями по самое некуда, суть непременный материал в официальной культуре столетних годовщин, и хрестоматий, и всей этой огромной выгребной ямы дат и сражений, которую люди благовоспитанные и благоупитанные называют историей, точно так же, как и все эти поверхностные посещения галерей, где гнездятся трусость и забвение, поддерживают престиж хозяев желчной реальности, Чан Бермудес являлся частью другой культуры, так же как и Пресветлая Богоматерь или дуновение ветра. Частью фольклора, как его презрительно именуют хозяева жизни. И, поскольку Чан Бермудес был еще одним персонажем фольклора, история о нем переходила из уст в уста, и каждые уста придумывали ему свое прошлое, подбирали костюм по мерке, который не мог обойтись без винных пятен и приставших к лацкану женских волосков. Да, и еще мешочка на груди, в котором он хранил портрет Милагрос, как какой-нибудь тайный трофей.