– Что ты имеешь в виду?
– Убийцу в поездах.
Шон посмотрел на нее. Он был в настроении поспорить – в настроении, в котором он бывал довольно часто, она видела это в его глазах.
– Он не уничтожает поезда, Мэл, – сказал он, – он убивает людей. Да, всем есть о чем беспокоиться, всем на этой планете. И если прислушаться хотя бы к половине того, что говорила Бринсли-Шнайдер, то становится не удивительным, что каждый третий здесь, на улицах, является серийным убийцей. Нас слишком много, Мэл, давай признаем это. Ты думаешь, все меняется к лучшему? Ты думаешь, жизнь стала лучше, чем когда мы были детьми? Когда наши родители были детьми? Все кончено. Давай признаем это.
Проигрыватель играл что-то старомодное – Фрэнк Синатра, Тони Беннет или кто-то вроде них; место, где они находились, было одним из тех, что привлекают любителей аутентичности, заявляющей о себе сводчатыми потолками и опустошенными склеротичными лицами постоянных посетителей. Для них Мелани и Шон, в свои двадцать девять и тридцать лет соответственно, были столь же не аутентичны, как новорожденные.
Дома она переоделась в хлопчатобумажную ночную рубашку и легла в постель с книгой. Она не испытывала никаких эмоций – ни восторга, ни огорчения, ни разочарования, только признаки надвигающейся головной боли. Эту книгу Мелани обнаружила на распродаже ненужных вещей два дня тому назад – «Плененные индейцами: 15 свидетельств очевидцев, 1750–1870». С той минуты, когда она открыла книгу, Мелани погрузилась в мир боли и жестокости, превосходивших самое ужасное из того, что она могла себе представить. Находиться в плену у индейцев не было приятным времяпрепровождением, как ехидно заметил Шон, застав ее с этой книгой позавчера вечером. Книга была далека от понятий о политически корректной ревизионистской истории или этики народа, насильно вытесняющего другой народ с его земли: это были жестокие картины убийства и насилия, выстрелы из мушкетов в мирных домах, удары ножей и томагавков по несопротивляющейся плоти. Умереть, быть убитым, лишенным жизни, сознания, самого бытия – все это было предметом какого-то болезненного притяжения, и она никак не могла оторваться от этих страшных картин.
Шон ходил в нижнем белье. Он предпочитал небольшие обтягивающие трусы широким боксерским, они всегда ассоциировались у нее с мальчиками, маленькими мальчиками, детьми. Когда она смотрела, как он проходит по ковру в ванную для своего вечернего ритуала умывания, подстригания, выщипывания, чистки зубов и бритья, ей пришло в голову, что она никогда не была в интимной ситуации с мужчиной или юношей в широких трусах.