Роскошная аскеза.
А потом все мы поднялись по винтовой лестнице узорного чугуна под самую крышу. В студию.
К моему удивлению, картин тут почти не было: единственным живописцем – хотя, скорее, графиком – был воздух. Он капля за каплей сочился в стаканы с отмокающими кистями, темно-рыжей колонковой лапкой взбирался по ровным стопам натянутых на основу холстов и грудам коробок с красками и мелками, пасмурно грудился на полу пирамидой пышных одеял. Казалось, что хозяйка именно здесь и спит по ночам – под мерцающей крышей, похожей на крыло бражника, в окружении призрачных покрывал и жаждущих пустот.
И лишь двух полностью готовых портретов: изысканные холодные тона, серая гамма с каплями яркости, действующей на глаза как бич.
На одном нагая девушка, по сути дела подросток с его мальчишеской угловатой грацией, привязана к древесному стволу. Мы видели её вполоборота: тёмные волосы распущены, слегка припухший рот похож на рану, сбоку и напротив уродливый, коренастый карлик, широко расставив ноги, целится в её грудь из лука. Кровавая капля на одном из незрелых сосков, ручеёк той же краски стекает по бедру.
На другом та же персона, но взятая строго анфас: губы стиснуты в гримасе потаённого страдания, волосы упрятаны под каску с античным гребнем, нагота укрыта, стянута вервием, похожим на осеннюю траву и на пряди огня. Это и есть пламя…
Образы почти резкие, режущие в своей безнадёжности. Таинственные до холода, до озноба. Раскалённый, обжигающий лед.
– Парный двойник моего двойника, – сдавленно шепчет Эуген.
– Ида Эмерель. Жемчужина. Она была танцовщицей, – говорит Ромэйн. – Играла в современных мистериях – Дебюсси, Онеггера – святую Жанну, изображала Себастиана, хотя была женщиной, моей женщиной и вдобавок иудейкой. Предостережение архиепископа Парижского, данное верным католикам, равно записи в проскрипционном списке. Тюрьма в Руане была нисколько не страшней концлагеря. Костёр вполне подобен печи крематория.
Объяснение так же непонятно, как зрелище, но что это вторая ипостась того же образа, что находится в замке, не оставалось сомнений.
– Это всё, что ты наживописала здесь? – снова почти без голоса спрашивает наш мальчик.
– Это всё, что перенеслось сюда следом за мной, – отвечает женщина. – Не знаю, право, с какой целью. Один из моих друзей, потомок Меровингов, денди, поэт, литератор – и тонкий ценитель изящного, однажды написал, что я ворую души своими портретами. И поднимаю из праха давно усопшую плоть. Возможно, так и есть – и две половинки одного существа, любимейшего существа, готовы в возмещение разорвать меня надвое.