— Мы пришоль сдаваться плен и узнать условий, — переводил с запинкой явно отощавший фельдфебель. Землистые щеки у него обвисли, тряслись. Глаза слезились.
— Сколько у вас людей?
Майор-немец замялся, пожевал вялыми губами, приподнял и опустил плечи.
— С приданым средств больше двух тысяч.
— Угу! — не выпуская из мнущего взгляда лицо немца, Казанцев заложил пальцы за ремень полушубка, расправил плечи. — Перво-наперво вот что: вы отдаете всем, кто вам подчиняется, приказ сложить оружие; во-вторых, материальную часть, технику сдать в исправном состоянии; в-третьих, передать в целости документы штаба и последнее — солдат и офицеров выводить колоннами тем путем, каким пришли вы сами. Мы сохраняем вам жизнь, организуем медицинскую помощь и питание.
Майор-немец выслушал перевод фельдфебеля. На синие сухие губы наползла едва приметная усмешка.
«Что он там придумал, глиста капустная?» — отметил усмешку немца Казанцев.
— Я не уполномотшен все решать, — заговорил вдруг майор на русском языке, — нужен ваш представитель в штаб.
— Ну что ж, — прикидывая что-то в голове, Казанцев крупной ладонью гладил накаленную холодом бетонную стену подвала.
— Пошли меня, товарищ майор, — подмигнул и с готовностью шевельнул борцовскими плечами Карпенко. — Я с ними живо язык найду.
— У тебя батальон. Придется тебе, Василий Семенович, — Казанцев наклонился к комиссару, подышал ему в оттопыренное ухо. — Скажешь то, что здесь. — Глазами добавил: «Не уступай ни в чем. Один черт будут наши, если не передохнут с голоду или не вымерзнут». — Орленко, пойдешь с комиссаром. И ты, Плотников. Возьмите танк. Танк оставишь у дома, где кровать висит на третьем этаже. Можешь добавить: не сдадутся живыми — произведем всех в покойники. Ну, с богом!..
Из быстрой речи Казанцева майор-немец и фельдфебель поняли не все, но «с богом» уловили оба, и оба, не сговариваясь, ухмыльнулись.
Жгучий ветер гонял вороха синих, красных, белых штабных бумажек с орлами и свастикой, в развалинах застряли и уже были занесены снегом большие черные двадцатитонные тягачи «фамо» и двенадцатитонные «Фридрих Купп», пушки. Бугорками темнели скрюченные трупы. На каждом шагу следы безумия, уничтожения и смерти: папки с документами, обгорелое обмундирование, взорванные бочки бензина, изуродованная и исправная техника, и трупы, трупы в самых фантастических и немыслимых позах. Особенно много трупов за оврагом, в поле, на занесенной снегом дороге. На дороге стояли машины по кабину в снегу. Наверное, они везли раненых, горючее кончилось, и раненые пошли пешком. Шли, падали, в одиночку, потом кучами. Некоторые пытались ползти — так и застывали на карачках. А эти, должно быть, кричали и тянули руки к тем, кто продолжал еще двигаться. Глаза и рты у них открытые, руки молитвенно вытянуты. Глазные впадины — и рты уже забило снегом, который походит на грим. Такое впечатление, будто все они на этой дороге заняты в какой-то кошмарной немой сцене трагедии отчаяния и ужаса.