— Иди в санбат, — приказал Карпенко.
Боец разорвал зубами пакет, неумело стал бинтовать выше колена ногу. Под голой пяткой быстро темнел снег. Кончив бинтовать, солдат сплюнул нитки, морщась, натянул штанину.
— Вы что, товарищ капитан. Бои кончаются, а меня в санбат. Дайте своими глазами глянуть, какого лешего я тут сидел три месяца.
— Он и в самом деле у нас везучий. За три месяца первая поцеловала, — посверкал глазами из-под опушенной инеем ушанки щуплый солдатик.
Из подвала с поднятыми руками, худые, оборванные, грязные, вылезали гитлеровцы. Над мостовой в грудах кирпича и окон подвала ползли обрываемые болью крики и мольбы о помощи.
— Шнель! Шнель! — подбадривали стоявшие у двери автоматчики.
— Все?
— Аллес капут! Гитлер капут!
— Что бормочешь? В подвале есть еще? А-а?..
— Плотников, Урюпин, за мной! — Карпенко зажег фонарик, с трудом протиснулся в заваленную кирпичом дверь.
Оттуда пахнуло спертым духом, плесенью, теплой кровью.
— Вот они, дурачье! Стрелять надумали!
У окон и по всему подвалу лежали убитые. Между ними ползали изуродованные, изорванные гранатами. Некоторые трупы были почему-то совершенно голые, серые от пыли, затоптанные.
— Эх! — Карпенко задохнулся, выматерился. — Шумните, пусть солдат пошлют вынести!
— Товарищ капитан! Тут еще один подвал! Дыра! — держа автомат наготове, Плотников протиснулся в дыру и тут же отпрянул назад: — Там их как сельдей в бочке! Назад!
— Пусти! — комбат оттер Плотникова плечом в сторону, просунул в дыру руку с фонарем и голову, потом и весь пролез. — Что ж вы, паразиты, притаились тут, как суслики! — зарокотал его густой бас под низкими сводами. — А ну вставайте! Штейн ауф, гады! — над головой матово блеснула рубчатая граната.
В прокисшей духоте и мраке на бетонном полу вповалку лежали и сидели обросшие, истощенные румыны, итальянцы, немцы. Как и в первом подвале, между живыми лежали голые, синие, затоптанные трупы. Ближние солдаты потеснились, вскочили, таращились на возникшее перед ними видение. В дальних углах даже не шевельнулись. При виде этих обмороженных, больных, бородатых призраков с безумно блуждающими глазами, добровольно похоронивших себя заживо, Карпенко взяла оторопь. И это они в августе — сентябре осатанело рвались к Волге, отплясывали фокстроты на сталинградских улицах и кричали: «Иван, буль-буль!»
К полуночи 31 января через развалины в западной части площади батальон вышел к большому дому — Центральному универмагу — и начал его обстрел.
* * *
Продвинуться дальше, несмотря на все усилия, батальону Карпенко никак не удавалось, и Казанцев с тремя автоматчиками и пленным фельдфебелем второй раз за ночь пришел в батальон.