Когда Казанцев очнулся, артиллерийской колонны на выгоне уже не было. В стоячем воздухе продолжал висеть острый запах конской мочи, пота и сладковатый — чужого табака. На исклеванном топором берестке у летней времянки сидел худощавый немец и курил. Заметив, что хозяин очнулся, он поднялся ему навстречу. Постояли, борясь взглядами. Казанцев скребнул по щеке с засохшими сгустками крови, хотел обминуть солдата. Глаза немца потеплели, все лицо дрогнуло, потянулось в улыбке. Шагнул поближе, похлопал по плечу, залопотал быстро-быстро.
— Ich bab’ dir das Leben geschenkt[8],— повторил он несколько раз. — Карашо! Карашо! — на пороге хаты немец обернулся, подмигнул, помахал рукой.
Казанцев отколупнул присохшую кровь на щеке, стряхнул с картуза куриный пух, пошел отыскивать косу.
— Дядько Петро, у правления сходка. Всех скликают.
Казанцев отложил рубанок, смел стружку с верстака, из-под насупленных бровей глянул на Алешку:
— Что за сходка?
— Какой-то ихний главный по хозяйству из Богучара приехал, — Алешка подбросил на ладони гвоздь, глаза дрожали усмешкой. — Будут учить, как жить дальше.
— Эх, мать их! — Казанцев ударил картузом о коленку, вслед за Алешкой переступил порог. — Доглядай тут! — крикнул Филипповне на огород.
Убитый ногами правленческий двор с пыльными кулигами гусиного щавеля и серого степного полыника по углам и вдоль забора гудел голосами, цвел бабьими платками и кофтами. У материных подолов жалась сопливая мелкота. Молодежь со своими секретами табунилась в стороне. Мужики устроились на дрогах под навесом пожарного сарая, курили. Железную крышу над ними лизал желтый волнистый жар. На зачерствевших под степным солнцем лицах деланное равнодушие, недоконченные вялые усмешки.
— Подсаживайся, Данилыч!
— Копти язык.
— Закусывать будем чем.
— Казакуй, пока хозяева спят.
На дороге квакнула машина, и сквозь расступившуюся толпу баб прошагал коротенький толстенький немец в белом кителе и белой фуражке с высокой тульей. За ним просеменила полная, пышная бухгалтерша в дорогом цветастом платье. Замыкали шествие сам бухгалтер, жердястый и сутулый, и солдат с автоматом на животе. Коротенький немец взобрался на крыльцо, окрутнулся, дал полюбоваться собой, пожмурился на полуденное солнце. Из степи дохнуло жаром, созревающими хлебами и выгоравшими травами.
Немец издал какой-то гусиный звук горлом, колюче блеснули очки. Он начал говорить раздельно, а бухгалтерша старательно переводила:
— В поле стоят некошеные хлеба. Урожай может погибнуть. Вы, земледельцы, не должны смотреть на это спокойно. Вы будете жить, как и раньше, колхозом, и будете трудиться. У вас останутся старые бригадиры, полеводы, агрономы. — Толстенькая, похожая в своем пестром платье на жирную утку бухгалтерша закончила перевод и выжидающе-почтительно взглянула на немца.