В стороне хутора Вертячьего зарева, подпиравшие небо всю ночь, стали опадать. Местами там, за немым горизонтом, полукругом вспыхивали зарницы и тут же гасли.
«Ракеты, должно», — думал Казанцев, глядя, как вздымаются и опадают огни..
От этих вспышек и колебаний горизонт то отодвигался, то вновь придвигался. И, казалось, колебалась и глубокая неправдоподобная тишина над степью. Тишина, от которой продирал озноб по спине. Где-то справа, далеко видно, по-мышиному скребли землю лопатой, спешили зарыться поглубже. Именно в эти минуты, когда дышалось легче, в эту сосредоточенную тишину, острее и мучительнее, чем когда-либо, хотелось жить, одолевал даже страх.
Горькая полынь выкинула на росу цвет. По низинам на этом цвету настаивался воздух. Серое больное небо к заре посвежело, зарумянилось.
В овраг подошла кухня, и даже в этой обстановке щеголеватый и подтянутый старшина доложил комбату о завтраке.
— Зараз же патронов, гранат и бутылок подбрось, — приказал Казанцев старшине. — Бутылок побольше. Пункт оборудуй там, где у тебя кухня зараз. Раичу снарядов подвези.
— Махры, старшина!
На западе со стороны Дона, где ночью колебались зарева и где и сейчас плавали жидкие сизые клочья гари, блеснуло вдруг и слилось по всему горизонту в пляшущую дугу огней. Степь, где в траншеях в эту минуту еще скребли ложками, ругались со старшиной, сидя на мокрых от росы станинах орудий, пили чай из жестяных солдатских кружек, вмиг вскипела фонтанами земли, потонула в дыме и грохоте. Было три часа пять минут.
— Всем в укрытия! Только у пулеметов дежурные наблюдатели! — крикнул Казанцев, круто обернулся назад, ища зачем-то глазами балку, где были тылы батальона.
Шестопалов прыгнул в окоп, прижался спиной, щекой, всем телом к земле. Сколько раз клялся зарываться поглубже: когда кругом воет — только она, матушка, и заступница. Но вчера просто не хватало сил. Целый день на пекле, в пыли, без воды. Окоп ходил ходуном, осыпалась земля, летели огромные комья. Временами небо совсем скрывалось за подвижной чернотой. Предупреждающе зло вжикали осколки. Один впился в стену окопа у самого уха. Сержант отшатнулся, завороженно посмотрел на синеватый в зазубринах кусочек металла. «Следующий мой», — провожал он слухом снаряды и радовался, когда они пролетали мимо, даже если чувствовал, что они куда-то и в кого-то попадали. Радовался не тому, что кого-то убило или изувечило, а тому, что он еще продолжает жить, чувствовать и понимать это все. Знал также и то, что он будет делать в следующую минуту, когда этот грохот стихнет и пойдут танки и пехота. За год и два месяца войны он хорошо обучился этому и хорошо запомнил порядок.