В тот же вечер я подошел к отцу с серьезным разговором:
– Я хочу в деревню.
– Что?
– Я хочу, чтобы меня эвакуировали в деревню.
Отец окинул меня мутным, почти безучастным взглядом, отрешенным от всего земного:
– С чего это вдруг?
– Погибли родители Софи.
– Софи? Кто это?
– Она была с нами в бомбоубежище. Спала со мной на одной кровати.
– А-а, эта. Да, помню. – Он помолчал. – Ты хочешь к ней?
– Да.
– Похоже, ты не на шутку влюбился, правда?
Его вопрос прозвучал почти весело, и это приободрило меня.
– Да, папа.
– Ничего, жизнь не стоит на месте. Она бесстыдно переступает через все потери. Верно?
Я не понимал, что он хочет сказать, и поэтому молчал.
– Иди в свою комнату.
– Но почему?…
– Иди в свою комнату! – взревел отец, и мне стало страшно от его крика.
Мама принесла мне ужин – бутерброды с ломтиками консервированной свеклы, и их красный сок показался мне кровью. Мама нежно погладила меня по голове, едва касаясь макушки кончиками пальцев, Медленно, плавно, задумчиво.
– Ну почему? Почему я должен сидеть здесь? Я что, преступник?
Она одарила меня снисходительной улыбкой. Ее волосы поседели за зиму, кожа стала бледнее, чем раньше. С каждым днем жизненные силы покидали ее.
– Деваться некуда, от судьбы не уйдешь. Когда у тебя у самого будут дети, ты поймешь, что к чему. Раньше понять этого нельзя. А теперь спи.
Мама поцеловала меня в лоб, затем положила на прикроватную тумбочку конфету – пралине с марципаном.
Она вышла из комнаты и спустилась на первый этаж. Никакая сила не могла удержать меня в кровати, мною овладело совершенно особое чувство, даже не знаю, как его назвать. Все тело покрылось гусиной кожей, стало очень страшно. Это был парализующий, обволакивающий страх, свинцово-тяжелый и вроде бы беспричинный. Может, мне тоже проскользнуть вниз? О, к тому времени я уже стал чемпионом по проскальзыванию и прошмыгиванию, я оттачивал свое мастерство, знал каждый сантиметр, где дерево поет и скрипит, а где можно ступать тихо-тихо. Я был представителем племени апачей, эдаким немецким индейцем.
Отец сидел в плюшевом кресле и пил красное вино. Что-то меня удивило. Освещение. Кто-то вывинтил отовсюду голубые лампочки, и Ледяной дворец, по крайней мере его первый этаж, заливал яркий свет. В первый момент я подумал, что заменить лампочки распорядилась мама, обеспокоенная состоянием отца, его постоянно усиливающейся депрессией, основной причиной которой она считала скорее синюшный свет, чем неутешительное положение дел на фронте. Слуг в доме не осталось, после восьми вечера они уходили домой. Мама стояла на коленях перед отцом, нежно гладя его щеки, а он держал ее руку.