Оставшись в одиночестве, она вдруг испытала острый приступ страха оттого, что больше не увидит его. Справляя малую нужду, она задумалась, присущи ли серафимам такие приземленные потребности, — хотя, судя по черноте подбородка, в бритве Акива явно нуждался. Затем умылась и почистила зубы. Пока она расчесывала волосы, с каждой секундой ее все больше охватывало беспокойство — вдруг, вернувшись, она обнаружит лишь пустую комнату, открытую балконную дверь и бескрайнее небо — и ни единого намека, в какую сторону он улетел.
Однако он не исчез. Крылья вновь пропали, мечи были водружены на место и казались безобидными в кожаных ножнах с декоративным орнаментом.
— Гм! Ванная там, если тебе нужно… э-э-э…
Он кивнул, прошел мимо нее, неуклюже втиснулся в ванную, пытаясь уместить невидимые крылья в крохотном пространстве, и закрыл дверь.
Кэроу торопливо переоделась и подошла к окну. Еще не рассвело. Часы показывали пять. Она умирала с голоду, а давешние поиски пищи показали, что в кухне не завалялось ничего съедобного.
— Есть хочешь? — спросила она, когда Акива вернулся в комнату.
— Просто умираю.
— Тогда идем за мной.
Она подхватила пальто, ключи и принялась было открывать дверь, но остановилась и пошла в противоположную сторону. Выйдя на балкон, она встала на перила, оглянулась на Акиву и шагнула.
Шесть этажей вниз — и она приземлилась легко, словно играла в «классики». Акива стоял рядом, с серьезным видом — как и всегда. Не получалось даже представить себе улыбку на его мрачном лице. Однако, когда он смотрел на нее, в его взгляде мелькало нечто… Вот оно… едва уловимое. Может, восхищение? Она вспомнила, что он говорил ей ночью, и сейчас, видя проблески чувства на этом суровом лице, ощутила, как сжалось сердце. Что за жизнь он вел, попав в столь юном возрасте на войну? Война. Для Кэроу это было абстрактным понятием. Ей не удавалось осмыслить его — даже приблизиться к осмыслению, — но прежний, мертвый взгляд Акивы, по сравнению с тем, какими глазами он смотрел на нее теперь, заставлял думать, что он вернулся к жизни из-за нее. Это было потрясающее чувство, очень глубокое. Когда в следующий раз их глаза встретились, ей пришлось отвернуться.
Булочная за углом еще не открылась, но пекарь продал им через окно две горячих — с пылу с жару — медово-лавандовых буханки, и Кэроу сделала то, что сделал бы любой человек, умеющий летать и оказавшийся на рассвете на улицах Праги с горячим хлебом в руках.
Махнув Акиве рукой, она устремилась в небо, полетела над рекой, чтобы встретить восход солнца на холодном куполе звонницы.