В поезде с юга (Сергеев-Ценский) - страница 8

— Неужели семнадцатый? — удивилась Груздева.

— Семнадцатый. Факт! А если бы мамаша Менделеева заартачилась вот так же, как моя жена, да сказала бы мужу: «Не хочу больше детей иметь. Родила тебе шестнадцать, — и хватит. Буду аборт делать». Пошла бы и сделала. Что же бы тогда вышло? Вот бы и не было химика Менделеева, а он ведь в химии — царь и бог, не только у нас, а также и за границей. Менделеев! Ого! А сделай мамаша аборт, вот и… Двадцать раз говорил я это жене, — и слушать не хотела. «Почему же ты думаешь, — говорю, — что от меня второй Менделеев не выйдет?» — «Рассказывай, — говорит, — кому другой». Ну, конечно, домашняя хозяйка, и классового сознания не было, вот и делала аборты. А от него, от своего хахаля, — ну, правда, они уж тогда записались, — от него, небось, ребенка захотела иметь. Это почему же? Я это понимал, разумеется: хотела привязать его к себе ребенком. «Ну, что же, — говорю ей, — дело твое, а детей наших давай-ка поделим. Я себе двух старших возьму, а младший сынишка, ему всего пять лет, и он, конечно, все „мама“ да „мама“, — этот пускай уж с тобой остается. И посылать тебе буду уж не четыреста, а только двести рублей на него». Ну, она, конечно, соглашается, — условия неплохие. А семья, стало быть, разбивается пополам. Взял я у нее своих двух, — мальчика с девочкой, — приезжаю в Брянск, тоска мне. И работа уж там кончается. Говорю начальству своему по строительному тресту: «Переведите меня отсюда куда-нибудь: я из-за этого Брянска семью свою разбил». — «Берите Смоленск, — говорят, — там Дом печати строится». Подумал — согласился. Приехал в Смоленск, нанял там домработницу, здоровую такую бабу: «Вот тебе двое детей моих, смотри за ними». Ну, она, конечно, как же смотрит? Вы понимаете сами. И что с нее можно спросить? А детям ведь учиться ходить, и все… Нет, думаю, не выйдет дело. Прошусь в Москву. Переводят меня в Москву, дают там работу на одном заводе — запасное здание одно строить, столовую, еще там разное. Тут уж четыре тысячи человек рабочих, да еще три смены. Со всеми поговори, всем укажи. И с инженерами каждой смены так же. Одни сменяются, другие заступают, — расставь всех, как надо. А домой приезжаю зачем? Только спать. Больше мне дома некогда бывать. В квартире же я в своей прежней поселился. Пришлось мне жену выселять к ее мужу новому. Ну, она забрала все вещи, всю мебель, пианино, какое я ей купил, — все решительно, — я ни звука: бери, только сама иди. Завел я кое-какую мебель новую, нанял девку-домработницу, а детишки мои от нее к своей матери на верхний этаж бегают, младший же мой ко мне, когда я дома, спускается, так у нас и идет конвейер. А «Бомбочка» моя мне все письма пишет. «Приеду». Подумал: «Может быть, в самом деле детям вместо матери будет, как у нас с нею ребенка отчего-то не получилось?» Написал, чтобы приезжала. Явилась немедленно. И вот, скажите, объясните мне, почему же у них с женой моей опять началась война гражданская, как в этом самом Брянске, на бульваре? Дня буквально не проходило, чтобы не сцепились они ругаться. Конечно, свою жену я понимаю отчасти: ей уж завидно становится. Она-то ведь поотрепалась, ботиночки на ней посбивались, а на «Бомбочке» все новенькое, и она же молодая — семнадцать лет, щеки у ней, как кирпичики, а та уж тридцать лет, и щеки впали. Наконец, началась между ними целая драка на улице. Я прислал «Бомбочке» машину свою, чтоб она детей в детский театр взяла, а жена, как увидела «Бомбочку»-разлучницу около машины, в какой она сама сколько раз ездила, а теперь только поглядеть на нее может, а ездить уж не угодно ли на трамвае, — увидела и загорелась. Придралась она к тому, что девочка моя не так одета, и пошла у них с «Бомбочкой» драка, и на девочке весь костюм изодрали, потому что одна ее к себе тянет, другая — к себе. Шофёр видит — такое дело, театр отставил, повернул на завод и все мне рассказал. Еду я домой. Гляжу — «Бомбочка» моя в слезах, девочка моя в слезах, ну, одним словом, без калош по комнатам не ходи, — потоп. А «Бомбочка» говорит: «Отдай детей в детский дом, — не могу я с ними». — «А-а, — говорю, — ты так? Ты не можешь? В детский дом? Ну, тогда уж лучше ты иди в детский дом сама, потому что ты и сама еще ребенок, и мордочка твоя — детская, и поговорить с тобой не о чем, у тебя на уме только песенки петь да на одной ножке вертеться!» Приказываю ей убираться. «Я, — говорит, — и сама хочу в Бежецк проехать, свою мамашу повидать». Уехала. И, знаете, больше я уж ее не видал. Путается, мне писали, теперь уж с другими, а мне, когда я узнал, ну, совершенно ничего: путайся на здоровье! Вот что значит не жена, с какою мы все-таки одиннадцать лет прожили. Жену свою я и сейчас люблю и нахожу, что лучшей женщины у меня не было, а у меня еще две было… Вам, может, неинтересно слушать, так я прекращу, а?