такие слова из светящихся букв можно было прочесть над центральным порталом триумфальной арки, которую венчали деревянные, расписанные нежными мерцающими красками фигуры женщин, трубящих, подобно неутомимым тритонам, в фанфары. В темноте возвышались крепости; судьба не была к ним благосклонна, но они хранили в памяти благодарность и доброту тех, кому некогда служили убежищем; их величественные стены, погруженные в тишину, отдыхали; ночь близилась к апогею; сонный мир пребывал в глубоком покое, и буря в смятенном сердце Гебдомероса, казалось, наконец утихла. Теперь все было далеко – блеск и слава, бессмысленный героизм, и пирамиды, которые подстрекаемые страхом забвения государственные мужи принуждали возводить своих безучастных служащих; а те, занимаясь строительством, думали о далеких от суетного мира невесте или жене, что ждут их там, внизу, в тихой семейной обстановке, у распахнутого в сад окна, откуда веет прохладой и где тысячи светлячков расчерчивают тени своими фосфоресцирующими лучами. Бессмысленными теперь казались продвижения королевских кортежей по большим сельским дорогам; издали, увы, их вид не был столь величествен! Если бы не сверкание оружия, которым потрясали сопровождающие кортеж всадники, его можно было бы принять за табор цыган, в лохмотьях бредущих в поисках хлеба, опасаясь при этом, что жестокосердные крестьяне пустят по их следу грязных сторожевых собак. И если полагать, что из сострадания может родиться любовь, то это все, что сулили Гебдомеросу эти с трудом поддающиеся выражению чувства. Безмерная тоска и тревога, охватывающие его бессонными ночами в поездах во время переездов, порождали в воображении образ огромной борзой, с неимоверно длинным телом, проносящейся над миром прыжками на негнущихся лапах, как гоночный автомобиль, она летела над пестрыми картами городов, над регулярными зелеными массивами, где каждое дерево имело свое имя и свою историю, над обширными полями, которые возделывались не одним поколением земледельцев, предусмотрительно выбиравших подходящий для сева момент; и тогда сострадание Гебдомероса распространялось на все человечество: на болтуна и молчуна, на страдающего богача и преисполненного ненависти бедняка; но самое глубокое и искреннее сострадание он испытывал к тому, кто питался в дешевых ресторанах. Особенно когда клиент сидел у окна так, что злые и дерзкие прохожие, поистине ожившие призраки другого мира, могли бесчестить своими непристойными взглядами девственную чистоту, бесконечную нежность, ненавязчивое целомудрие, непередаваемую меланхолию этого момента; момента, который одинокий едок переживал на глазах у всех, скрывая свой стыд так деликатно и трогательно, что было непонятно и как это весь обслуживающий персонал – хозяин, кассирша, официанты, а вместе с ними и обстановка, столы, бутылки, вся столовая утварь, вплоть до солонок и прочих мелочей, не разразились потоком бесконечных слез.