– Егор!.. ты зачем сюда попал? – почти вскрикнул я.
Да, то был Егор. Крупные черты его смуглого лица резко выделялись среди лиц сотоварищей. Он страшно похудел и вообще изменился. Только карие суровые глаза, казалось, еще ярче, еще жгучее горели… Нехотя поднял он на меня глаза, и как будто радость сверкнула в них; он, видимо, узнал меня, приподнялся и подошел ко мне. На его ногах звонко загремели цепи. Я протянул ему руку. Солдатик отстранил меня: «Не велено», – сказал он. Егор опять опустился на скамью, где сидел, махнув мне безнадежно рукою. Он что-то сказал при этом, но я не расслышал… Я поспешил разыскать Носовича, который, разумеется, тотчас же дал мне позволение поговорить с Егором. Мало того, он даже любезно разрешил мне походить с Егором по платформе, сказано, что юноша был наивный… Впрочем, он прежде уверился, что Егор из «легких», идет только на «поселение», стало быть не «опасен»…
И вот под аккомпанемент цепей повели мы разговор с Егором. Мелкий дождик мочил нас, ноги скользили по лужам, образовавшимся на платформе…
– Что, барин, небось не чаял меня встретить скованного-то? – спросил он меня, печально усмехнувшись.
– Как это тебя угораздило? – спросил я.
– Да все злодей-то мой – Мишка… Вот погоди, я все тебе по порядку расскажу… Душу хоть отведу… Помнишь, я тебе сказывал тогда, что Агафья-то повидаться со мною хотела?.. В те поры-то я не пошел, ну, а потом не стерпел – повидался… Что ж, горе одно! Разливается, бедняга, рекою… Извелась вся… Уж как он ее, окаянный, не разлюбит-то все!.. Говорит мне Гаша-то: пуще всего мне тебя жалко да срамно больно… Ну, наслушался я да насмотрелся на нее, сердешную, – тут голос Егора дрогнул, – да и порешил… Не пришлось дело-то… Только амбары успел подпалить, тут меня и словили… Оплошку сделал – собак не задобрил… Ну, с полгода в остроге просидел, а теперь вот на поселенье гонят… Еще каких-то «правов» лишили, – усмехнулся Егор, – ну, это-то, должно, смехота одна: какие у нашего брата права!..
– Чего ж Агафья не ушла от Парменова-то?
– Уйди-кось, – он горько усмехнулся, – первое дело – срам, полюбовницей была, на селе проходу не дадут – другое дело – долгу-то все прибавляется, а там, на селе, мать сама-пята… Тут один конец – либо в воду, либо… Так вот она и мается… Хотел я с ней повенчаться, уехать отсюда куда глаза глядят… Мишка и говорит ей: пускай долг-то отдаст твой суженый… А долгу-то, смешно сказать, сто тридцать целковых наросло!.. Мать плачет, гoрится, – пропаду, говорит, без тебя… Ну, известно, – баба! – добавил он после легкого раздумья. – Видно, так тому делу и быть… На роду написано… Видно, и впрямь нашу дорожку «горьким осинничком застлало»… – Он лениво усмехнулся.