Впрочем, когда мать уезжала, начиналось то же самое. Только уже недобро о матери говорила бабушка, и так же вспоминались прошлые обиды, а я снова — поддакивал, и соглашался, и кивал. Я хотел быть хорошим со всеми, а выходило, что предавал. До сих пор все это лежит на сердце тяжелым грузом. Понимаю, что ничего уже не исправить. От этого еще тяжелее становится. Я хотел, очень хотел иметь семью, жить в семье. Хотя уже тогда понимал, что никому в семье я не нужен. Понимал, однако все же пытался выстраивать какие-то отношения между мной и бабушкой, мной и матерью, мной и сестренкой. Меня очень пугало само название «дом инвалидов». Пугало почти до смерти. Я боялся попасть в это место. Боялся. Если бы человек имел возможность видеть свое будущее?! Впрочем, лучше не надо.
* * *
Непрерывные переживания, связанные с отцом, хлопоты по обмену квартиры, собственные болезни, — все это медленно, но верно убивало бабулю. А тут еще я добавлял ей хлопот.
Постоянные стрессы и то, что происходило с руками, сильно отразилось на моем характере, во мне появилась озлобленность. Понимание, что я напрасно родился и непонятно зачем живу, вызывало приступы злобного раздражения всем, что меня окружало. В первую очередь я озлобился на самого себя: шальная мысль о самоубийстве, невзначай залетевшая в мою скорбную голову, как-то незаметно стала привычной. Я думал о самоубийстве, иногда часами рисуя в мозгу сопутствующие картинки и приходя в отчаяние от сознания, что моя смерть вызовет у родных только вздох облегчения. В озлобленности я стал говорить об этом бабушке, чем, конечно же, расстраивал ее. Тогда же понемногу я начал курить. «Буду медленно себя убивать», — думал я. Хотя, бабушке сказал совсем другое.
Бабушка курила. Она курила всю жизнь. Несколько раз пыталась бросить, особенно в те периоды, когда лежала в больнице после инфарктов и сильных сердечных приступов. Закурив, я ей сказал: «Вот когда ты бросишь, тогда и я». Она не бросила, но и я серьезно курить не начал — побаловался примерно с месяц и прекратил. Ничего привлекательного в процессе вдыхания дыма я не нашел и не понимал, зачем бабушка курит, и при этом все время хватается за сердце. Это часто служило толчком к нашим с ней ссорам. Я ее просил не курить, она мне: «Ты не имеешь права мне приказывать».
Часто между нами начинался спор из-за ее веры в Бога. Вера ее, на мой взгляд, была более чем странная. Я не понимал такой веры. В Бога я тогда не только не верил, бабушке я демонстрировал самый ярый атеизм.
Как я мог верить в Бога? В Бога, который, по словам бабушки, «все это сотворил и всем руководит, всеми делами». За что же тогда со мной Он так? А с ней? Я смеялся над бабушкиной верой. Мне было непонятно: как можно молиться по написанным на бумажке молитвам; как можно считать святой доску с нарисованным на ней лицом — икону, которая висела у бабушки в комнате; как можно молиться молитвой, слов в которой нельзя понять? Меня тогда раздражала ее непонятная вера, основанная непонятно на чем, замешанная, как мне казалось, на элементарном суеверии. Бабушка приносила написанные кем-то на листке бумаги молитвы. Прятала эти листочки в одежду, когда отправлялась к отцу на свидание, «чтобы эта молитва охраняла». Я постоянно задавал ей вопросы, заранее зная, что она на них ответа не имеет. Понимал, что делаю ей больно, но все равно делал. Моя озлобленность ослепляла меня. Может быть, потому что бабушкино поведение часто направлялось малообъяснимыми для меня предрассудками?