– Тосенька, вы сегодня просто ослепительны!
– Шо ты брешешь, Тосенька всегда ослепительна.
– Тосенька, а для меня есть что-нибудь?
– Тосенька, а вот мне никто не пишет… Может, хоть вы пару строчек черканете?
– Маслов, оставь девушку в покое…
– Оставь-оставь, а то Закиров тебе уши пообрывает.
– Зачем пообрывает? Просто отрежет. У него кинжал вон какой острый!
– Ага, он и спит с ним, с кинжалом.
Такое добродушное переругивание, сопровождающееся взрывами хохота, – обычное явление. Тосенька не смущалась. Во-первых, она и сама при необходимости умела поставить нахалов на место, во-вторых, за нее всегда было кому вступиться.
Я прикрыла глаза, и вдруг…
– Товарищ капитан, а ну-ка – танцуйте!
Я?!
Я села. Маленькие сапожки – всегда завидовала девушкам с небольшими ступнями, – топтались около меня, неторопливо приплясывая.
– Танцуйте-танцуйте! Вам письмо!
Письмо? Мне, капитану Губскому, не от кого получать письма: мать, жена и две дочери погибли при бомбежке.
– Ну же, товарищ капитан! – Тосенька притоптывает ногой; в руке у нее треугольник письма.
Я протягиваю руку, и она резко отдергивает свою, прячет за спину.
– Танцуйте, товарищ капитан!
Бойцы наблюдают тихо, молча. О том, что у их ротного погибла вся семья, знают, наверное, все. Кроме, наверное, Тосеньки – она-то здесь недавно.
Я поднимаюсь, делаю несколько движений под звонкое прихлопывание девушки: она искренне не понимает, почему ее никто не поддерживает.
– Держите, товарищ капитан.
Я раскрываю письмо. Красивый почерк, округлый, почерк девочки-отличницы.
«Дорогой папа».
Глаза заволакивает какой-то пленкой. Я смаргиваю, читаю дальше.
«Дорогой папа.
Я знаю, тебе сообщили, что все мы погибли, но это не так.
Когда дом наш разбомбили, мы с Дашкой как раз возвращались из магазина»…
Черт, что ж так режет глаза-то?
Я снова моргаю.
«…из магазина. Дашка все ныла, не хотела идти домой, а я все тянула ее и тянула, а сейчас думаю – зря, потому что бомбежка началась как раз, когда мы были около дома, и осколком Дашке оторвало ручку»…
По лицу что-то течет. Я подношу руку к лицу, вытираю слезы. Я плачу, и мне не стыдно того, что на меня смотрят мои бойцы. Я думаю, настоящему Олегу, на месте которого я сейчас, тоже не было бы стыдно. Мужчины не плачут? Фигня! Есть такие случаи, когда не зазорно плакать и мужику, и этот – как раз из таких. Люди на войне грубеют? Еще одна ерунда! По-моему, в огне, в грязи, в воде как раз сильнее проявлялось именно то человеческое, что было в каждом из нас. Конечно, люди бывают разные, но я именно о тех, кто имеет право называться человеком