Все готовились к драке, не обращая внимания на колокольчик Дантона и его громовой голос, который, перекрывая шум, требовал тишины. Я с г-ном Друэ намеревался принять сторону Камилла Демулена — к нему я испытывал симпатию столь же живую, сколь непреодолимой была моя антипатия к Марату, — когда появление нового персонажа привлекло всеобщее внимание и сосредоточилось на нем.
Это была женщина.
Но похожа она была на женщину-прислугу, в ней было поровну и от мужчины и от женщины; назвать ее амазонкой было недостаточно: это была настоящая бой-баба. На ней была длинная юбка из красного шелка, застегнутая спереди на талии; на голове ее красовалась шляпа с перьями, а на боку висела длинная сабля.
Я схватил г-на Друэ за руку.
— Ой, кто это, господин Жан Батист? — спросил я.
— Признаться, на сей раз я знаю не больше тебя, — ответил он, — если только это не… Ну да, черт возьми! Это она, знаменитая Теруань де Мерикур.
Мне приходилось, наверно, раза два слышать имя героини дней 5 и 6 октября; эта пылкая жительница Льежа, красивая и грозная, своей улыбкой и вкрадчивым голосом заставила в Версале сложить оружие Фландрский полк. Неудачная любовь, измена неверного возлюбленного, вышвырнула ее за рамки привычной жизни. Всю свою страсть она отдает делу революции, последней ее любви. Роялисты выпорют несчастную в саду Тюильри, и она станет буйно помешанной и после двадцати лет агонии умрет в Бисетре или Шарантоне.
Но тогда она была красива, молода, горда, хотя и несчастна; обманутая любовь терзала ее сердце. Она величественно вошла в зал.
— Вот и царица Савская! — вскричал Камилл Демулен, заикаясь еще больше.
Потом, повернувшись к Дантону, он сказал:
— Встань, Соломон, и приветствуй ее.
Она смело встала перед Дантоном, опираясь обеими руками на рукоятку сабли.
— Если ты Соломон, построй храм, — сказала она. — Мы можем выбрать для него любое место: на пустыре Бастилии, в зале для игры в мяч или, еще лучше, в центре поля Федерации! На, держи мой взнос!
И, сняв с шеи золотую цепочку, она бросила ее Дантону.
— Я прошу слова, — с ярко выраженным немецким акцентом сказал высокий, стройный блондин. — Я прошу слова, чтобы поддержать предложение гражданки Теруань.
— Слово имеет гражданин Анахарсис Клоотс, — объявил Дантон. — Выслушаем оратора человеческого рода!
Прусский барон взошел на трибуну.
— Смотри, у этого республиканца сто тысяч ливров ренты, — шепнул мне Друэ. — А еще говорят, что революционерами бывает одна голытьба.
— Да, я поддерживаю предложение гражданки Теруань, — с безмятежной улыбкой и неторопливым голосом, который резко отличался от резкого и злобного тона Марата, стоявшего перед этим на трибуне, начал свою речь Клоотс. — Храм должен быть выстроен в Париже. Разве природа поместила Париж на равном удалении от полюса и экватора не для того, чтобы быть колыбелью и вместе с тем столицей всеобщей конфедерации людей? Когда-нибудь в Париже соберутся Генеральные штаты мира. Ты смеешься, Камилл, вечный насмешник. Смейся! Но день этот не так далек, как ты думаешь. Пусть рухнет лондонский Тауэр, подобно Бастилии, пусть грядет второй Кромвель, и с тиранами будет покончено в тот день, когда трехцветное знамя будет реять над Лондоном и над Парижем, когда оно обойдет весь земной шар. Тогда исчезнут провинции, армия, флот, победители. Будет единый народ, более того — одна семья. Тогда мы сможем ездить из Парижа в Пекин, словно из Бордо в Страсбур; берега океана соединит мост из кораблей. Восток и Запад обнимутся на поле Федерации. Рим был властелином мира благодаря войне — Париж станет им благодаря миру. Не думайте, что это утопия, о братья мои! Нет, чем больше я размышляю, чем глубже прозреваю мрак будущего, тем больше убеждаюсь в возможности единой нации, в способности всемирной ассамблеи начать из Парижа путь колесницы человеческого рода. Соперники Витрувия, прислушайтесь к оракулу разума! Пусть патриотизм воспламенит ваш гений и вы воздвигнете храм, где найдется место для всех представителей рода человеческого. Десяти тысяч людей достаточно, чтобы представлять вселенную!