— Нет, — говорит она, — я ведь одна живу. А тут чужой мужчина в доме. Не знаешь, чего от них и ждать.
— А я не чужой?
— Нет, — она влажно смотрит на меня. — Вы — нет.
— Как диссертация? — спрашиваю я, чтобы не молчать.
Никак. Ночью она почти не спит. И потом весь день ходит сонная. Лекарства уже не действуют. Еще летом было достаточно одной таблетки, чтобы уснуть, а теперь и трех мало. А еще иногда кажется, ночью — будто кто-то подходит к двери. Стоит и молчит. Так страшно. И все время идет дождь. Не на улице — здесь, — она стучит пальцем по бледному лбу…
Я всматриваюсь в густой туман за окном, оглядываю комнату. На столе пустые пачки «Данхилл», упаковки элениума, хрустальная пепельница, серебряная папиросочница, над столом часы с боем — хозяйка любит старинные вещи. Батарея «Хейнекен» салютует мне из угла красными звездами — как только она пьет такую дрянь…
Я опускаюсь перед ней на колени.
— Раздвинь ноги, — прошу я, — шире.
Сам раздвигаю ей колени, кладу ладонь на шелковые фиолетовые трусики. Они горячие и влажные, а бедра у нее холодные. Совсем холодные.
— Не смотри на меня.
Она закрывает глаза и закидывает голову назад. Мне что-то мешает. Поворачиваю голову и вижу Густава, в упор глядящего на меня. Встаю, хватаю первое, что попадается под руку — это топор — и швыряю в него.
— Брысь!
Кот, рявкнув, исчезает в коридоре. Алена открывает глаза, удивленно смотрит на меня. Отвешиваю ей пощечину.
— Не смей на меня смотреть!
Снова встаю на колени, глажу холодные бледные бедра… И чувствую чей-то взгляд. Оглядываю пустую комнату и неожиданно встречаюсь с глазами солдата. В них отвращение и вызов.
— Не смотри на меня, сынок.
Медленно поднимаюсь с колен, подхожу к нему, срываю плакат со стены, швыряю на пол — не надо на меня так смотреть, сынок.
Алена открывает глаза, и я бью ее наотмашь по другой щеке.
— Не смей на меня смотреть!!!
Хватаю ее за плечи, валю на ковер, срываю трусики, рывком раздвигаю ноги и как коршун нависаю над распростертым телом — никто не смеет на меня смотреть, вот так-то, сынок, вот так-то…
Я кончаю, когда часы бьют девять. «Девять — серьезное время», — думаю я, застегивая джинсы. Время сумерек. Еще не ночь, но уже и не вечер, граница между светом и тьмой. Женщина лежит не шевелясь — то ли притворяется, то ли действительно без сознания. Накидываю на нее покрывало — пусть хотя бы сегодня она уснет спокойно. Кот с мрачным видом наблюдает, как я шнурую ботинки и заворачиваю в бархат топор. Осторожно закрываю за собой дверь.
Выхожу наружу. Теперь темно. Закуриваю, несколько раз жадно затягиваюсь. Льет сильный дождь, густой туман заволакивает двор, желтым пятном светится арка, выходящая на проспект. Накинув капюшон, с сигаретой в горсти, крепко прижимая к себе топор, шагаю в дождь и иду к свету сквозь туман. У входа в арку сталкиваюсь с одиноким прохожим и глубже надвигаю капюшон. Хотя, вряд ли кто-то сможет разглядеть меня в такое время — в такое время и в таком тумане.