Чайковский. Старое и новое (Никитин) - страница 90

"И на этого-то изящного, всегда симпатичного для пуо-лики композитора направляет свои ядовитые стрелы Вагнер в своих критических сочинениях, с особенным упорством попрекая его — чем бы вы думали! — принадлежностью к еврейскому племени! В самом деле не стыдно ли было высокодаровитому еврею, с таким коварным ехидством услаждать человечество своими инструментальными сочинениявместо того, чтобы с немецкой честностью усыплят его, подобно Вагнеру, в длинных, трудных, шумных и подчас невыносимо скучных операх!""7

Ну как? Можно ли предположить в авторе приведенного абзаца врага инородцев-евреев?

Да мало ли что еще приписывалось Чайковскому как "певцу уходящего дворянства" России. Конечно, и в те времена, когда естественными были подобные нападки на человека, прославившего свою родину, признавали его музыкальные заслуги, но человеческие достоинства Петра Ильича отвергались, и некоторая часть этих отвержений, к сожалению, еще осталась в памяти современных поколений.

Любителей обнажать пороки человеческие всегда водилось много, потому что спрос на это и раньше был немалый и сейчас еще не падает. Увлекательные описания достоинств и добродетелей даются гораздо труднее, и спрос на них меньше. Из-за этого такие описания часто превращаются в славословия, которые мало что дают для понимания человеческой натуры. В результате многие достоинства человека, не относящиеся непосредственно к его творчеству и, следовательно, не проявляющиеся во всем блеске, меньше привлекают внимание как писателей, так и читателей. К примеру, очень мало сказано о таком достоинстве Петра Ильича, которое, вероятно, не все и согласятся отнести к достоинствам, — о его любви к постоянству жизненного уклада, о чем частично уже упоминалось ранее. Здесь сразу может возникнуть недоумение того порядка, что Петр Ильич не сидел на одном месте и, так же, как и Моцарт, постоянно испытывал охоту к перемене мест. Только за два года, 1888 и 1889-й, он побывал в 25 различных географических пунктах в России и за границей! Для полноты возражения можно также заметить, что Петр Ильич так и не смог устроить свой собственный дом, о чем мечтал всю жизнь. Ведь и последнее его убежище в Клину было взято в аренду, и он там не чувствовал себя пожизненным хозяином. Однако имеется в виду любовь к постоянству другого рода. В каком бы месте он ни бывал, ему желанно было видеть, что все остается таким, каким было всегда, ничего не разрушается, в швейцарском Кларане стоит на своем месте вилла Ришелье, в Париже его ждет отель Ришпанс, во Флоренции — вилла Боччиани, в Каменке — его комната во флигеле большого дома Давыдовых. Даже в Москве и Петербурге, где он не имел постоянного пристанища, ему хотелось, чтобы течение и образ жизни оставались прежними, привычными, чтобы хранились традиции и порядки, чтобы всегда можно было зайти в ресторан Тестова в Москве или в ресторан Лейнера в Петербурге. Он приветствовал новое и лучшее, если оно не ломало, а умножало, укрепляло традиции и устои. Поэтому, несмотря на нелюбовь к заказной работе, согласился написать торжественную увертюру "1812 год" для освящения храма Христа Спасителя, хотя архитектура храма ему не нравилась. Однако храм служил делу упрочения русских устоев, памяти о подвиге русского народа, и это решало все. Когда Петр Ильич открыл для себя романы Мэри Эванс, то нашел в них много близкого своим взглядам. В одном из лондонских изданий "Сайласа Марнера" есть предисловие, где говорится, что "те, кто любит менуэт, прочтут эту книгу с наслаждением, но те, кто предпочитает джаз, могут пройти мимо нее". Петр Ильич не дожил до джаза, и надо думать, что джаз вряд ли бы тронул его так, как менуэты Гайдна и тем более Моцарта. Хотя современные поклонники джаза нередко радуются Моцарту не меньше, чем виртуозным джазовым импровизациям. Это естественный взгляд из увлекательного настоящего в великое прошлое. Упомянутое предисловие к "Сайласу Марнеру" замечательно тем, что сразу вводит читателя в атмосферу предстоящего ему удовольствия. Тем, кто любит менуэт, будет приятен старинный сложившийся в течение столетий образ жизни, обычаи которого хранят и будут хранить многие поколения. Велико литературное мастерство Эванс, прекрасен ее талант в раскрытии человеческой психологии, замечательны ее краски в описании бытовых деталей. Но Чайковскому было бы всего этого мало для того, чтобы он так сильно увлекся. Ведь не откажешь в мастерстве Эмилю Золя, но Петр Ильич не раз сердито отшвыривал его "Западню", "Страницу любви" и другие романы, в которых, по его мнению, реализм превращался в натурализм, а скромные рассуждения тонкого Наблюдателя, которых Чайковский ожидал от известного писателя, — в чванство непререкаемого авторитета в познаниях человеческой души. У Мэри Эванс во всех ее романах чувствуется дыхание прочно установившихся английских правил жизни, которые создают людям возможность легче переносить выпадающие на их долю невзгоды, и вся мудрость этих правил представляет собой многовековой опыт здравого смысла в отношениях между людьми. Герои романов Эванс не задумываются о том, что для них значат эти сложившиеся устои. Они просто живут в согласии с ними. Это должно было бы вызвать ощущение неестественной идиллии. Однако идиллии нет и следа. Есть добрые люди, есть и злодеи. Образы высоконравственных людей нарисованы столь же ярко,