Волошин никогда не вызывал симпатии Александра. Маленький, тщедушный, измученный хронической экземой, он ходил с забинтованными руками, сутулясь, и от него всегда пахло дегтем и серой.
— Вы, товарищ Ставров, даете себе отчет, что творится в партии?! — зашептал Волошин. — Это уму непостижимо! Нас тянут в мелкобуржуазное болото, затыкают нам рот! Это же катастрофа!
— Подождите! — досадливо поморщился Александр. — О каком затыкании ртов можно говорить, если оппозиционеры открыто печатают свои статьи и выступают сколько им хочется?
— Да, но их никто не слушает, — с детской наивностью пролепетал Волошин. — Но они своего добьются!
В голосе Волошина внезапно зазвучала неприкрытая угроза, тронутое красными пятнами лицо задергалось в тике.
— Я обратился к вам, товарищ Ставров, как к человеку развитому и культурному, — сказал он, — я думал, что вы можете глубже разбираться в вопросах, чем, скажем, товарищ Черных. Если я ошибся, простите.
Александр отодвинул его рукой:
— Очевидно, вы ошиблись, Волошин. Даже определенно ошиблись. Не знаю, насколько глубоко я разбираюсь в партийных вопросах, но взглядов оппозиции не разделяю и, так же как все честные товарищи, считаю их вредными.
Разговор с Волошиным оставил в душе Александра тягостный осадок.
Вечером Александр вышел из комиссариата вместе с пожилым сотрудником протокольного отдела Игнатом Ивановичем Спорышевым.
На улице зажглись первые фонари, и вдоль расчищенных тротуаров, на сумеречном голубом снегу, желтели тусклые отсветы. Мороз усилился. Прохожие сутулились, поднимали воротники пальто, бежали вприпрыжку, постукивая ногами.
Широкоплечий Спорышев, закрывая рукавицей толстый нос, проворчал:
— Берет морозец! — Он повернулся к Александру, тронул локтем его локоть: — Давай, Ставров, зайдем ко мне, погреемся. У меня, кажись, водка в графине осталась, выпьем по стаканчику — на душе полегчает.
Игнат Иванович Спорышев был старый революционер-подпольщик. До революции он лет десять просидел в тюрьмах, потом попал в ссылку, откуда вернулся весной 1917 года. Семьи у него не было. Жил он в неуютной комнатушке, где стояли раскладной топчан, табурет и поломанный стул. За стулом жила ворона с перебитым крылом. Когда-то в Сибири Спорышев подобрал ее на снегу, привез с собой в Москву и поселил в углу.
— Видал мою квартирантку? — спросил Спорышев Александра. — Весьма серьезная личность, с характером. Зовут ее Марфа, тетка Марфа…
Пепельно-серая, с черной головой и черными крыльями ворона вышла из своего убежища, проковыляла, покачиваясь, по полу, издала гортанное «кар-рр».