Печальная правда состоит в том, что Джеймс проявил мудрость там, где я оказалась столь наивна. Сердце мое содрогается от знания, которое я таила даже от себя самой, всякий раз отступая, обходя его, если мне случалось подойти слишком близко.
Но оно все равно было там, в душе.
Поднявшись, я подхожу с письмом в руках к догорающему камину. Возьму да и кину туда листок — без колебаний. Не стану мечтать о будущем, которого не увижу, пока с пророчеством не будет покончено.
Однако не так-то это просто. Рука моя сама собой замирает в полужесте, останавливается на полпути к камину, греясь в приятном тепле. Я говорю себе: «Да ведь это всего лишь бумага и чернила. Очень может быть, Джеймс дождется меня». Однако письмо — источник воспоминаний, которых я позволить себе не могу. Если я сохраню его, то буду перечитывать вновь и вновь. Оно будет отвлекать меня от насущных, необходимых дел.
Суровая мысль разбивает оцепенение, завладевшее моей рукой. Я разжимаю пальцы, бросаю письмо в огонь с такой поспешностью, будто оно уже горит. Словно обожгло мне руку, прожгло до кости. Края бумаги скручиваются в языках пламени. Пара секунд — и все снова так, точно я и не читала слова, начертанные аккуратным почерком Джеймса. Как будто никакого письма не было вовсе.
И тут меня начинает трясти — крупной, неудержимой дрожью. Я скрещиваю руки на груди, стараясь унять эту дрожь. Напоминаю себе: я свободна от прошлого, хочу того или нет. Генри мертв. Джеймс больше не принадлежит мне. Нам с Элис суждено встретиться врагами.
Остались лишь ключи, пророчество и я.
Не знаю, сколько я проспала, но огонь на каминной решетке уже догорает. Оглядывая комнату в поисках источника разбудившего меня звука, я вижу, как туманная и полупрозрачная, точно призрак, фигура в вихре белой ткани исчезает за дверью комнаты.
Я свешиваю ноги с высокой кровати, подбираюсь к краю постели и спрыгиваю на пол. Осторожно шагая по мягкому, но холодному ковру босыми ступнями, спешу к двери.
Коридор безлюден и пуст, все двери закрыты. Я выжидаю, покуда глаза привыкнут к тусклому свету настенных светильников, постепенно начинаю различать тени и очертания выстроившейся вдоль стен мебели и продолжаю путь к лестнице.
Фигура в белой ночной сорочке спускается вниз. В такой поздний час это, наверное, одна из горничных. Я негромко, чтобы не разбудить весь дом, окликаю ее:
— Простите, ничего не случилось?
Фигура останавливается на нижних ступеньках и медленно оборачивается. Тишину спящего дома разрезает мой вскрик. Передо мной — лицо сестры.
Как и в странствиях по Равнинам, уголки рта Элис изгибаются в слабой полуулыбке, нежной и лукавой одновременно. Улыбке, улыбаться которой умеет одна лишь Элис.