Григория нашли и позвали: старец его не в себе, плачет, бредит.
Тот поспешил к Максиму и действительно застал его в слезах. Писец обнял его, и философ впервые не заметил, что, несмотря на категорический запрет, Григорий снова наведался к Герасиму. Ничто не возмутило обоняния старца — ни запах селедки, ни пары вишневой наливки. Весь мир в этот момент благоухал для него кедром и сосной, горным чаем, тимьяном, опаленной солнцем дикой травой. Пахло морскими водорослями… Ах, благословенная скорлупка, все же сделала она свое дело — вот видишь, бывает и так! Все бывает, ежели пожелает господь…
— И он пожелал, Григорий. И вот наступают дни, говорит господь, и возвращу я их в земли отцов… Пой осанну, Григорий.
Ликующий голос Григория загремел что было силы.
Потом Григорий взял письмо греческого епископа, прочитал, оросил и своими слезами. Исаак Стридас… Кто это? Что знает старец о добром епископе? О, многое, очень многое! Исаак был его учеником, жил при нем послушником, его, Максима, келейником. Духовный сын, воспитанник, самый милый сердцу во всей славной Ватопедской обители! Разумный, ревностный в учении, чадо святой церкви — из самых избранных… И вот, не забыл учителя… Уж он-то сделает теперь все…
— Завтра поедешь в Москву, — сказал старец. — Повидаешь его. Привезешь сюда…
Итак, они уедут. Однако к такому путешествию следовало подготовиться! «Уезжаю, — говорил всем Максим. — Придите, я благословлю вас. Скажите, что должен был сделать и не сделал, в чем еще мой долг. Чтобы не уехал я должником. Нет, не уверяйте, что долг исполнен сполна. Осталось еще немало. И надобно теперь, пока есть еще время, потрудиться, чтоб отдать все до последней иглы. С дьяконом Иваном мы не закончили, многое еще нужно ему узнать… И новый перевод псалмов, заказ князя, на полпути… Игумен просил посмотреть Триодь… Хорошо бы написать послание царю Ивану. Пусть сдержит свою гордость. Пусть укрепляет и расширяет державу — вместе с ней крепнет и растет православие. Однако пусть не забывает призреть бедных и страждущих, пусть судит справедливо. Говорят, теперь он не слушает никого. И будто царица Анастасия невзлюбила Сильвестра, враждует против него… Надо написать всем… И самое главное… О господи!»
Самое главное он обнаружил однажды вечером, беседуя с дьяконом Иваном. Иван рвался поскорее овладеть искусством, был нетерпелив и спор, однако не проявлял охоты изучить чужеземные языки. Не знал ни греческого, ни латыни, никакого другого. Однако, не зная языков, как сможет он разумно управлять типографской машиной, которую старался соорудить? Машина — это зверь, не видит, не слышит, не думает, не устает. Вместо нее думает ученый человек, ну, а если у человека нет знаний, необходимых для здравомыслия?