— Да ничего. Просто так. Потом поговорим.
Начальник отдела кадров — желчный и подозрительный Антипов — тоже ничего предосудительного сказать не мог.
— Работник как работник. В бумагах все чисто.
К концу дня Николай Александрович дозвонился, наконец, до секретаря райкома.
— Слушаю, — пробасил тот.
— Дело неотложное у меня, Василь Васильич.
— Такое уж неотложное?
— Очень даже.
— А до завтра не доживет? У меня сегодня билет в театр. Жена второй месяц тянет.
— Хотелось бы все-таки сегодня.
— Ну ладно уж, приходи.
Когда он зашел к нему, Василь Васильич сидел и листал «Огонек».
— ЧП, Василь Васильич.
— Какое там еще?
— Пришел ко мне один коммунист и характеристику в Израиль попросил.
— Куда, куда? — переспросил секретарь.
— В Израиль.
— В Израиль?
— В Израиль.
Василь Васильич побарабанил пальцами по столу.
— Он что, спятил?
Воцарилось молчание. Василь Васильич потер свое красное оплывшее, все в оспинах лицо, попытался куда-то позвонить, не дозвонился, опять потер лицо и сказал: «М-да...» Потом еще раз безуспешно позвонил.
— Разбежались все, черти... — и посмотрел маленькими глазками на Николая Александровича. — А что он за тип?
— Тип как тип, ничего не скажешь.
— Воевал?
— Кажется, да.
— Сидел?
— По-моему, нет.
— Чего ж ему, гаду, нужно?
Николай Александрович пожал плечами.
Василь Васильич в третий раз набрал номер.
— Нету, — и выругался. — Ладно. Приходи завтра, подумаем, Вправим ему, гадюке, мозги. В Израиль ему, видите ли, надо. Тут ему плохо... Ладно, иди. Звякни с утра...
Они распрощались.
Абраму Лазаревичу в июле должно было исполниться шестьдесят. Значит, с июля он мог перейти на пенсию. Мог, но не собирался. Во-первых, не понимал, что он будет делать без работы. Во-вторых, после смерти жены в нем укрепилось желание уехать к сестре в Израиль. Мысль эта зародилась в нем еще после июня 67-го года, но тогда он об этом просто подумывал, как о чем-то несбыточном, сейчас же, оставшись один с сыном, решил вдруг — поеду...
Почему он так решил? Он и сам не мог бы ответить толком.
Захотелось вот. Хотя в раннем детстве он и учился в уманском хедере, и отец его регулярно ходил в синагогу, сам он никакой тяги к еврейской религии, как и вообще к религии, не питал. Учился потом в украинской профшколе, в институте. Еврейского языка почти не знал. Забыл, друзья у него были и русские, и украинцы, и евреи. Кто из них кто — он даже не знал, в то время на это не обращали внимания. Потом воевал. В армии же вступил в партию. Был ранен и контужен. Контузия до сих пор дает себя знать. В полку к нему относились хорошо, — служил он полковым инженером, никаких проявлений антисемитизма на себе не чувствовал. Почувствовал уже после войны, в 49-м году, в период так называемого космополитизма. Правда, и тут непосредственно его эта кампания не коснулась, но кое-кто из его друзей пострадал. Именно тогда в груди впервые что-то защемило. За что? Почему его стали выделять? В чем виноват Веня Любомирский, которого уволили с работы? В том, что у него какая-то тетка где-то в Америке? Ведь он никогда в жизни ее не видал, и родители с ней даже не переписывались. Живет, ну и пусть себе живет. Никому она не мешает. А вот, оказывается, мешает. А Гриша Моргулис? Угодил даже в лагерь. И тоже из-за тетки или дяди. Но те хоть писали, приглашали. И это показалось кому-то подозрительным — связь с заграницей. У всех на устах было слово «Джойнт» — страшное, пугающее, непонятное. Затем «Почта Лидии Тимошук», дело врачей... Становилось все страшней и страшней.