— А вам и завидно, баб Тоня, — беззлобно отбрехнулась Зинаида, убыстряя шаг. Но Гильермо был так поражен неожиданным хамством — не поняв ни слова, он безошибочно уловил интонацию — что замер напротив «бабтони» как вкопанный, высоко подняв брови и созерцая злую старушку, как исследователь — новый и неприятный образец местной фауны.
— What does that old madam want? — громко обратился он сразу ко всем, кто мог ему ответить. — Has she any complaints or whatever?
Бабтоня приоткрыла рот, наконец-то рассмотрев вблизи высокого, роскошного — по всему иностранца, в темных очках, с грустным Чебурашкой под мышкой, в ореоле совершенной вседозволенности… Но звуки иностранной речи совершенно выбили из нее боевой дух. Вжавшись в спинку скамьи, она забегала глазами, словно ища, куда бы спрятаться. В горле у нее что-то тихо булькало — не иначе как проглоченные сырьем филиппики.
— No complaints? Good, — удовлетворенно кивнул Гильермо, отпуская взглядом вконец обескровленного врага. — Good night to you, then, madam.[25]
За его спиной Зина умирала от беззвучного смеха.
— Идемте, Дзина? — обернулся ее герой, удивленно глядя на спутников, являвших собой немую сцену не хуже чем в русском театре: как пресловутые бояре, молодые люди «в разных видах являли» — пускай не ужас и изумление, но что-то не менее сильное. — А в чем, собственно, было дело? Почему эта женщина так себя повела?…
Однако самому ему было неожиданно приятно всеобщее веселье, и под изумленным взглядом Марко он вдруг обнаружил, что по дороге тихо мурлыкает «Марсельезу».
Прижав к груди артритную руку с растопыренными пальцами, ветеран труда и тетка управдома Антонина Федоровна Кольцова долго смотрела вслед уходящим. Пятно Гильермовой рубашки белело в августовских прозрачных сумерках, светилось до самых дворовых ворот; походка его была такая… какой не бывает у обычных людей. Легкая. Пружинящая.
— Мадам, — шепотом повторила ветеран труда, пробуя на вкус странное слово. — Танцор какой-то, видать. Иностранец. «Мадам». Это ж надо же.
И сама не заметила, что губы разъезжаются в дурацкой, совсем девчоночьей улыбке.
В двух шагах от входа в метро «Спортивная», под фонарями, крупными, как августовские звезды, «наши добрые синьоры» (такое уж прилепилось к ним название с легкой руки Романа) на прощанье расцеловались с приятелями.
— До дверей провожать мы вас не будем, — мудро заметил Рома, самый старший и воистину самый многомудрый в компании. — И так на нас с утра швейцар пялился, как на врагов народа. Лучше нам лишний раз там не светиться.