Последние слова были совсем неуместны — он выкрикнул их, считай, в спину Гильермо, который по своему обыкновению вырвался вперед и обернулся из-под фонаря в ожидании спутников, нетерпеливый, как гончая, взявшая след. Застывший в идеальной стойке породистого пса.
Через пять минут — все трое сбежали вниз по эскалатору, причем Гильермо, хотя и был самым старшим из троих, бежал быстрее прочих, перепрыгивая через ступеньки — они с грохотом летели в полупустом вагоне под Москвой. Гильермо стоял с четко очерченными скулами, будто стиснув зубы, и смотрел в темноту проносящегося мимо туннеля, что-то неслышно повторяя. Молился? Просто вошел в собственный долг, как входят в церковь с улицы, и от веселого туриста, такого достоверного всего полчаса назад, не осталось и следа?
Зверя Чебурашку сложили пополам, так что грустное плюшевое лицо прижалось к животу, и затолкали в рюкзачок: не являться же, в самом деле, в дом умирающей на последнюю исповедь с игрушкой в руках. На издевательство похоже. После полуюмористического запихивания усилиями трех мужчин Чебурашки в сумку говорить стало решительно не о чем: обычное ощущение спешки в быстром транспорте, спешки, когда ты ничем не можешь ускорить процесс и хорошо бы спрятать глаза в книгу.
— Хорошо хоть, у нас вино для мессы есть, — нарушил молчание Марко, желая хоть что-то сказать. Обращался он к Николаю, желая его, наверное, подбодрить: слишком желтым и худым тот казался, будто неведомая смерть стояла за его собственной спиной, а не у ложа чужой старушки. — Хлеб-то там, я думаю, найдется? Хотя бы польский, как у вашей тети — сейчас ведь мы нигде не купим?
— А? — Николай едва ли не подпрыгнул на месте, когда Марко к нему обратился. Он был и впрямь очень взволнован, сидел как на иголках. Марко стало его ужасно жалко — и за торопливый страх смерти, и за голубую рубашку, застегнутую неловко, на половину пуговиц, будто он одевался уже на бегу.
— Эта… бабушка — она вам очень близка? — он спросил и сам понял, как глупо прозвучал вопрос. К счастью, он утонул в шуме поезда, а Николай, едва ответив — «Да, есть хлеб, я думаю, я уверен» — опять погрузился в себя и не переспросил.
На том же самом «Проспекте Маркса» нужно было переходить на другую линию. Надо запоминать, как мы едем, сказал себе Марко — возвращаться-то, скорее всего, без провожатых. Не запутаться бы — хотя чего волноваться, если путеводитель по-прежнему в рюкзаке. Из рюкзака звучал неотвязный «зов моря», пока трое мужчин быстрым шагом неслись по длинному серому переходу. Ехать было и впрямь недалеко — всего одна станция, и в очень красивом вестибюле с толстыми колоннами и фонарями, росшими из пола, как подземные деревья в пещерах Мории (раз уж сегодня вспоминается Толкин, то вспоминается вовсю) Марко пожалел, что некогда вытащить фотоаппарат. И устыдился своих мыслей: речь идет о смерти, о человеческой жизни, а он, эгоист, размышляет, что хорошо бы сделать фото… Он усилием воли заставил себя думать о смерти, вызвав к жизни ряд странных образов (зов моря, дедушкин крестик в дорогу, похороны одного из пожилых братьев — процессия со свечами выходила из храма в яркий день, где свечные огоньки терялись на фоне большого солнца). Пришло и несколько вполне пригодных молитв. Загибая пальцы, Марко начал читать Розарий — скорбные тайны, раз такое дело. Чем хорош Розарий — это один из немногих способов молиться на бегу.