…Цветы, и золото, и красные башмаки с загнутыми носами… Глиняная бутылка. Зимний ясный день. Лица, лица. Большая деревянная лохань, в которой купали младенца. Младенца купала мать, и вытирала досуха, и прикладывала к груди… Мать любила, расчесывала волосы, целовала в макушку, звала… Как его звали? Как крестили младенца? Его крестили — Гийом.
…Кто ты?..
…Я… я не знаю. Как темно, Господи… как темно…
…Грешный человек, грешный и слабый…
…Я не хотел.
…Не хотел?..
…Видит Бог…или — хотел… не это важно, но… отпустите меня, я не могу, не могу, КОГДА ТЕМНО…
И только тогда, почти перестав уже быть Гийомом, он увидел себя, таким, каким был он все это время, и каким должен был быть, и упал на лице свое, впрочем, не было еще лица у того, кто — голос и взгляд, и не защититься…
…Я хочу только света. Милосердия…
…Только ли?..
…Тебе все ведомо, Господи. Забери меня от НИХ…
(Розы, помнишь — поле роз. Поле, куда уходят все, кто прощен, но еще не может быть отпущен, это поле, тысячи роз, тысячи…)
…Или — поле роз… Я уйду в поле роз. У меня более нет сил быть человеком…
Когда впервые вас я увидал, то, благосклонным взглядом награжден, я боле ничего не возжелал…
В дальней и злой любви моей…
…Она была дальней и злой, но зато, кажется, я все же знаю, КОГО…
Поле роз?..
Или так, сын. Или пусть будет так.
Еще не время.
Отпустите его.
И на время стало совсем темно.
7. О том, чем же закончилась эта история, и об эн Гийоме де Кастель, рыцаре из Руссильона
— И для вас, Серемонда, я тоже кое-что привез с охоты.
— Да, супруг мой?.. И что же это?..
Раймон приказал подать ужин им двоим, наверх, в Серемондину спальню, но свечей распорядился зажечь множество. Серемонда тосковала по Гийому, смутно тревожилась, слегка стыдилась вкрадчиво-доброго мужа, который едва не застал их сегодня днем… А кроме того, смотрела внутрь себя. Прислушивалась к происходящему внутри нее, такому тихому, хрупкому, что в это почти невозможно поверить, и надо было сегодня все же сказать Гийому, такое золото, может ли быть, а главное — почему так ноет сердце?..
И, еще слушая только себя, себя изнутри, она подняла спокойное, слегка осунувшееся лицо на слова мужа, приготовясь без интереса слушать и слышать, и тонкие пальцы ее еще держали надкусанное птичье крылышко — когда она уже все поняла. Наказана, наказана, уже кричали безумные, совсем не человеческие глаза Раймона, когда большой уродливый дар, выхваченный из сумки, шмякнулся ей на колени. И она даже не успела крикнуть, ни спросить, и мягко повалилась вбок, вон, прочь из мира, в темноту, пока голос ее мужа выкрикивал с края земли — и там, на краю земли, Раймон стоял на узеньком мостке через темноту, а на плечах его, улыбаясь до самых звезд, держал руки бледный человек.