И только иногда снились ему — всплеском — алые розы, или алая кровь цветом как розы, и вздрагивал он, не по-детски затихая, когда заезжий жонглер запевал о том, что короток день, и ночь длинна, но надежда мне все ж видна, или, подымая к небесам грязноватый палец, заявлял торжественно: «А сейчас, благородные господа, спою я вам песню злодейски зарезанного за любовь трубадура, которую написал он за день до своей смерти…»
Они не должны ничего помнить. Таков закон.
Зато теперь все на своих местах…
Только когда эн Раймон умирал, когда было ему шестьдесят три года, дама Серемонда послала людей, чтобы привезти к ней ее сердце. Было Гийому де Кастель тогда почти что семь, самый возраст, чтобы отдавать мальчика в пажи какому-нибудь знатному эну, может, даже королю. И получился он хрупким, но ловким и быстрым, светловолосым, как ангел, и с голосом красивым и звонким, подходящим для пения песен… Если только голос не сломается за время отрочества.
…У ложа эн Раймона уже стояли двое. Тот, что старше — худой, как деревянная статуя, с сухим, длинным лицом, с черным капюшоном, откинутым на спину, простер желтоватую жилистую руку на баронов покрытый предсмертный испариной лоб. Раймон лежал, вытянувшись под белым предсмертным покровом, как мертвый; только запавшие его глаза слегка дрожали под тяжелыми сомкнутыми веками — кажется, умирающий рыцарь плакал. В спальне его с маленьким витражным оконцем и в самые яркие дни было темно, но сейчас горели и сильно пахли жиром свечи, множество свечей, в канделябрах, в руках у коленопреклоненных рыцарей, везде, везде…
Когда Серемонда вошла, держа руки на плечах мальчика, старший из черных людей не шелохнулся. Только второй, тот, что казался совсем молодым, темноволосый, с яркими, сумасшедшими глазами (Господи, какие же они все худые и сумасшедшие…) быстро скользнул взглядом по вошедшим и снова опустил лицо.
Гийом поднял голову, вопросительно взглянул на мать. На мочке мягкого, круглого уха у него чернела крупная родинка. Плечико его чуть дернулось под ее рукою, она одним взглядом ответила — «да». Мальчик легко опустился на колени, глядя прямо перед собою; Серемонда, помедлив не более мига — вслед за ним, перед Госпожой Смертью все рАвно почтительны… А старый катарский священник все читал, и черная книжка в его руке источала слова, произносимые мягким, уводящим внутрь говорящегося голосом…
«…Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал…
Пришел к своим, и свои Его не приняли.