И шла гроза на город Нарбонн, и на град Тулузу, и городу Сен-Жиллю еще только предстояло стать свидетелем того, как на весь Юг возляжет терновый венец… Юг мой, юг, улыбавшийся, как Гийом, в лицо своей вкрадчивой смерти — тогда мой юг еще был на свете…
* * *
…В Перпиньяне, в году 1217, в графском замке пел рыжий усатый жонглер, и слушали его дамы, и ужасались, качая головами.
— «Гийом де Кабестань был рыцарь из Руссильона,
Он ловко владел оружьем и дамам служить умел…
Он полюбил супругу свирепого Раймона,
Барона Руссильонского, и песни о ней пел…
А дама та, Серемонда, молода была и прекрасна.
Полюбила трубадура, как птичка, весела…
И велел муж запереть и стереть жену напрасно,
Как роза белая, у ней в душе любовь цвела.
И тогда барон Гийома встретил и убил его нечестиво,
Голову ему отрезал, вырвал сердце из груди,
И повелел зажарить и подать к столу красиво —
Много бед уже случилось, но главная впереди.
(Слушайте, дамы, вздыхайте, качайте, рыцари, головами… Вот что бывает, когда куртуазность и рыцарство попраны. Вот что бывает, когда опозорен наш край, и отняты у него законные властители, но вы не думайте пока о своих собственных муках, слушайте лучше, как страдали влюбленные прежних дней…)
То, что ели вы, Серемонда, никогда еще не ели люди:
Это сердце трубадура Гийома де Кабестань…
И приказал подать ей он голову на блюде.
Супруга пришла в себя и сказала, дрожа, как лань:
«Господин, было это блюдо для меня всего прекрасней».
Раймон меч обнажил, чтоб жену свою убить —
Но бросилась она в окно с криком ужасным,
Так сама сумела дама жизни себя лишить.
Были стоны и плач повсюду, и дошли они до столицы,
Жалобы достигли слуха арагонского короля,
И призвал король Раймона, и посадил его в темницу,
И злодей бесславно сгинул, и забыла о нем земля.
У церкви в одной могиле влюбленных похоронили.
О том, как они погибли, там надпись была,
И рыцари и дамы каждый год к ним приходили,
За души их молились, и память о них жила…»
* * *
И писал монах Монмажурский, низко склоняясь над страницей, так как оплывает трескучая свеча, и мало в мире света, и даже Гийом не взглянет с заплаканных воском страниц возле спящей монаховой головы — только ровной чередою лежат равнодушные строчки:
«Гийом был славный и храбрый малый, но, влюбясь, сдурел и стал трусом, понеже дал себя убить столь мерзкому и ревнивому борову…»
Что же, может, и так. Может, оно и так. В любом случае -
«…мертв Гильельмо сам
От собственного песенного хмеля…»
* * *
…И рассказывал странник, по виду, кажись, южанин, окольными путями пробираясь на север, в Германию, сидя на постоялом дворе в Шампани, в году 1244 от Рождества Христова и в году почитай что первом от окончательной смерти нашего Юга, и жадно слушали его охочие до сплетен горожане: