Мне жалко было морского человека, право слово, жалко; у него же христианское имя, думал я, кто же его крестил? Я даже летом играл сам с собой, будто бы я Николя Пайпа и не могу жить вдали от реки. И я снова и снова входил в воду, хотя был уже весь замерзший, и брызгал водою на всякого, кто ко мне приближался — кроме отца, конечно.
Еще брат рассказывал о долине, где сокрыт король Артур, и прочие бретонские сказки про рыцарей и фей. Очень интересные истории и вовсе не страшные. Не говоря уж о всяких байках из замка Куси — про турниры и крестовые походы, и про то, как сеньоры Куси получили свое полосатое знамя. У них, оказывается, знамя испортилось в бою с сарацинами, и тогда сеньор взял свой беличий плащ и кусок красной ткани и приказал сделать новое — чередуя геральдикой одобренные беличий мех, vair, и красный цвет, gules.
А Шатленом де Куси меня прозвали вскоре после твоего приезда, любимая моя. Брату это понравилось — у них в Куси тоже знали и то и дело цитировали прегорестную балладу о рыцаре-шатлене, полюбившем даму де Файель. Так он полюбил эту даму, что отправляясь в Поход в Земли-за-Морем, завещал верному оруженосцу в случае смерти господина от сарацинского оружия вырезать у него из груди сердце и доставить обратно в Куси, возлюбленной госпоже. Он храбро сражался, но однажды его окружило сразу сто, нет, двести сарацин, и почти всем он снес поганые головы с плеч, так что весь забрызгался их черной кровью; но тут подоспело еще сто сарацин, братья первой сотни, и разрубили храброму шатлену голову, как спелую тыкву, напополам. Шатлен упал с седла на землю, залившись алой христианской кровью, но был еще жив, и успел препоручить себя Господу Христу, а также приказать оруженосцу не пренебрегать его планами насчет сердца. Потому что, видишь ли, милая моя, он так любил свою даму, что сердце его принадлежало ей и при жизни рыцаря, и по ее окончании. Оно ведь только для дамы и билось, а значит, перестав биться, должно было отправиться к милой в серебряном ларце — знаком преданного служения даже до самой смерти.
И оруженосец, обливаясь слезами — любой бы тут плакал, тяжело у господина сердце вырезать! — сделал по его приказу, похоронил шатлена по-христиански и повез его сердце в прекрасном дорогом ларце во французский лен. Но муж нашей дамы де Файель был большой злодей и давний враг поэта — шатлен ведь еще и в поэзии преуспевал! Так что люди завистника подстерегли на дороге верного оруженосца и отняли у него серебряный ларец, думая, что там лежат сокровища. Открыл ларчик злой сеньор де Файель — и сразу догадался, что за кровоточащее сердце там покоится, и что кровоточит оно из-за любви к его супруге. Любой хороший христианин не осквернил бы останков крестоносца, лучше отдал бы влюбленное сердце бедной даме; но не таков был наш злодей (представлявшийся мне в детстве похожим на отца: невысокий, широкоплечий, с рыжими волосатыми руками, яростно сжимающими бедное сердце в жесткой горсти, ревниво выжимающими из него кровь…) Он задумал огромное зло и бесчестье: отдал сердце своему повару, сказав, что оно бычачье, и велел приготовить из него кушанье для своей жены. Бедняжка баронесса, ничего не подозревая, отведала ужасного кушанья — и только тут супруг, усмехаясь, сообщил ей страшную истину: что влюбленный шатлен де Куси умер, а его любящее сердце она, изменница, только что съела собственными устами. Дама де Файель, видно, была покрепче моей матушки, скорее вроде тебя, любимая: она не умерла немедленно от горя, но гордо сказала тирану: что же, спасибо, супруг, за это самое сладкое кушанье на свете! такое уж сладкое, что после него никакого другого кушать не хочется. Так и заморила себя голодом дама де Файель, и на небесах вскоре соединилась со своим возлюбленным. И стали они оба как ангелы — на небесах ведь не женятся и не выходят замуж…