Глядела Лето на небо, искала знака, но видела лишь альбатросов, скользящих в вышине.
– Когда же ты стала моею женой и я благодарен за это всем богам, поскольку не знаю для себя счастья большего, – его обида вовсе стала невыносимой. Затуманила она разум Зефа, подтолкнула его на злое дело. На пиру, который я устроил в честь дорогого брата, желая приветствовать его, как царевич царевича, преподнес нам Зеф амфоры с драгоценным критским вином. Ты его пила, и воины твоего отца, и сам Кей, чье благородство известно любому – от мрачного Аида до высокого Олимпа. И видели боги, что чистый помыслами Кей не заподозрил подлости в госте. А тот подмешал в вино сок священного мака, который дарит забвение. И, колосьям на ветру подобны, слегли воины Кея в неравной битве с Гипносом безликим. И сам Кей, и даже ты. Меня тоже сморил сон, хоть и пригубил я вина лишь самую малость.
Так говорил Лай и клялся именами богов, что истинно все это случилось, о чем ведет он речь. Слушала Лето, не желая верить, что нет у нее больше дома.
– Когда же уснули все, велел Зеф своим воинам убить всех мужчин, а женщин пленить, забрать все сокровища Кея – и тебя, моя любовь. Так бы все и случилось, когда б не бедная Ниоба, которая разливала вино. Она ужаснулась, услышав эти речи, и принялась будить людей, но оставались спящие спящими, будто бы мертвыми. И никто во всем дворце не слышал голоса Ниобы.
Лай указал на девушку, державшуюся в тени мачты. Была она молода, почти дитя еще, и смуглолица, темноволоса, прекрасна тою дикой красотой, которой славятся лакедемоняне.
Распростерлась Ниоба пред царицей ниц, умоляя ее о прощении. И полны слез были черные ее глаза. Простила Лето Ниобу, потому что не видела за нею вины. Лишь спросила:
– Так ли все было, как говорит Лай?
– Так, – подтвердила Ниоба. – Зовут меня Ниоба, и родом я из далекой страны. Моя семья знатна и богата, я жила, окруженная родительской любовью, братьями и сестрами, не зная бед, пока однажды не встретила чужака. Силой увез он меня из дома, обещая сделать своей женой, но так и не сдержал слово. Сделал меня Зеф своей рабой, жесток он был и страшен. Это Зеф велел мне разливать вино. И если бы кто-то заподозрил неладное, если бы не удался план его коварный, то во всем обвинили бы меня. Я же, боясь его гнева, не посмела перечить ему. И смотрела, как засыпают люди. А когда уснули все, поняла я, что не просто желает похитить Зеф сокровища гостеприимного царя, но и убить его и всех, кто только был во дворце. Закричала я, пораженная таким коварством. Умоляла людей открыть сомкнутые веки, взглянуть на колесницу Феба и взять в руки оружие. Но глухи оставались спящие. И тогда упала я на колени, взывая к богам о справедливости, и просила лишить меня глаз, потому что не желала я видеть, как прольется кровь славного Кея. И ушей лишить, чтобы не слышали они предсмертных хрипов. Язык – отнять, чтобы не рассказал он о том, что остались боги равнодушны к такому злу. И самое мое сердце обратить в камень. Или же спасти – хотя бы тебя, госпожа. Видно, ничтожный голос мой достиг ушей безумца Гипноса, и отступил он от ложа молодого царевича. Очнулся Лай, и очнулись воины его.