Таня стояла в дверях. Десятиборец держал ее под руку. Она смотрела на него растерянно, и поза какая-то была неловкая и скованная. Могла бы, конечно, уйти, не прощаясь, но вот напоминаю о себе. Ничего больше, только лишь напоминание. Конечно, она почувствовала, что он начисто забыл про нее. Чутье у Татьяны Луниной было сверхъестественное.
Десятиборец вежливо, полудипломатически-полутоварищески улыбался. Лучников подумал, что из этого красавца атлета настойчиво уже выпирает кто-то другой — очень немолодой и не очень здоровый человек. Может быть, иллюзия эта возникла из-за, излишней его быковатости, быковатости, явно преувеличенной нынешней от-вет-ствен-ностью как представителя советских спортивных организаций.
«Неужели не знает он о наших отношениях?» — подумалось тут Лучникову.
— Хотите, Андрей, поедем к нам чай пить, — сказала Татьяна.
Десятиборец с застывшей улыбкой повернул к ней монументальное лицо, явно не сразу до него дошел смысл приглашения. Редактора буржуазной газеты — к чаю?
— Чай? К вам? — растерялся слегка и Лучников.
— Почему бы нет? У нас отличный есть английский чай. Посидим по-домашнему… — Неожиданный для нее самой дерзостный ход на глазах переменил Татьяну. Лучников увидел ту, которая поразила его десять лет назад, — лихую московскую девку, которая может и, как шлюха, дать где-нибудь в ванной, а может и влюбить в себя на всю жизнь.
— Ах, как это мило с вашей стороны, — забормотал он. — Как это кстати. Мне что-то, знаете ли, тошно как-то стало…
— Ну вот и поедимте чай пить… — прямо вся светясь, сказала Татьяна.
— На меня, знаете ли, всегда растерзанные столы тоску наводят, — проговорил Лучников.
— Знаю, знаю, — сказала ему Татьяна беззвучным шевелением губ.
— Пожалуйста, пожалуйста. На чай, пожалуйста, — наконец высказался десятиборец.
«Ты что, рехнулась?» — взглядом спросил он жену. «Катись!» — ответила она ему тем же путем. У Лучникова в арендованном «жигуленке» всегда лежало на всякий случай несколько фирменных бутылок и блоков сигарет. Все это он сейчас свалил на столик в прихожей Татьяниной квартиры. Свалил и, услышав из глубины квартиры детские голоса, ужаснулся: о детях-то он забыл — ни жвачки, ни кока-колы, ни автомобильчиков «горджи» с собой нет. Он почему-то никогда не думал о Татьяниных детях, и она сама никогда не говорила с ним ни о двенадцатилетней Милке, ни о девятилетнем Саше.
Дети пришли познакомиться с иностранцем. Милка — нимфеточка, другой и не могла быть дочь Татьяны. А вот Саша. Арсюша, Андрюша, Антоша и Саша — вдруг выстроилась в голове Лучникова такая схема. Он испугался. Лобастый стройненький мальчик, кажется, грустный. Как раз десять лет назад мы с Танькой и встретились. Тогда я уволок ее с какой-то пьянки и без всяких церемоний… Да неужели? Глаза серые, и у меня серые, но и у десятиборца серые. Челюсть крепкая, и у меня крепкая, а у десятиборца-то просто утюг… В полной растерянности Лучников подарил Саше свой «Монблан» с золотым пером. В проеме кухонной двери появилась Татьяна.