В доме Мелиссино я познакомился также с молодым гвардейским офицером Зиновьевым, близким родственником Орловых[2]. Он меня представил английскому посланнику, лорду Макартнею (Macartney). Этот молодой дипломат, красивый, богатый, изящный в обращении, вздумал влюбиться в одну из фрейлин императрицы[3] и имел неосторожность сделать ее беременной. Екатерина нашла поступок весьма дерзким; она простила девушке ее погрешность, но потребовала, чтобы посланник был отозван.
У меня было еще письмо мадам Лольо (Loglio) к княгине Дашковой, удаленной из Петербурга после того, как она оказала содействие своей государыне к восшествию на престол, который она надеялась разделять с нею. Я поехал засвидетельствовать ей мое почтение, в ее деревню, за три тысячи верст от столицы (?!!). Застал я ее в трауре по муже, покойном князе[4]. Она предложила мне свою рекомендацию к графу Панину и сказала, что с этой рекомендацией я могу смело явиться к нему. Как я узнал, Панин часто посещал Дашкову и мне казалось, по меньшей мере, странным, как императрица терпела дружеские отношения своего министра с женщиной, которую удалила от двора. Тайна объяснилась позже: мне сказали, что Панин - отец княгини (!!!); до тех же пор я упорно думал, что он ее возлюбленный. Ныне[5] княгиня Дашкова, уже пожилая, состоит президентом петербургской академии. Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно на выворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, заведывают государственной администрацией и высшею политикой. Здешней стране не достает одной только вещи, - а этим татарским красоткам (a ces beautes tartares) -одного лишь преимущества, именно: чтобы оне командовали войсками!
...Я имел много случаев заметить, каким уважением пользуются французские книги со стороны русских, т. e., людей образованных или претендующих на образованность. Говоря о французских книгах, я разумею сочинения Вольтера, которые для московитов представляли всю французскую литературу. Великий писатель посвятил императрице свою “Философию истории” (Philosophie de l'histoire), о которой он сам отзывался, как о сочинении, написанном для Екатерины. Месяц спустя после выпуска из печати, три тысячи экземпляров этого сочинения были публикованы в России и раскуплены нарасхват в одну неделю. Каждый русский, читающий по-французски, носил книгу в своем кармане, словно молитвенник или катехизис. Особы высшего круга только и бредили Вольтером и божились не иначе, как его именем. Прочитав его, они считали себя обладателями знаний самобытных и всесторонних, почти наравне с своим учителем. “Но для того, чтоб основательно усвоить знания и мудрость Вольтера”, говаривал я им часто, “лучше следовало бы изучать те источники, откуда он сам почерпнул их: это было бы средством вернейшей оценки того и другого”. Но я проповедовал глухим. Фернейский патриарх был в моих глазах - альфа и омега всякого знания и всякой премудрости. Русские моего времени напоминали мне собою чрезвычайно меткое и тонкое изречение одного знаменитого римского прелата, который сказал мне однажды: “Берегитесь когда-либо спорить с таким человеком, кто ничего не читал, кроме одной только книги”. И так, я бесстрастно смотрел, как проносился мимо меня этот шумный поток восторженных похвал.