она взяла их с собой, и это ужасно, хотя ужаснее всего, конечно, сам факт ее смерти. Учтите также внезапность этой смерти, абсолютную невозможность предвидеть столь скоропостижный конец, мне ни на миг не приходила мысль о смерти моей жены, словно ей предстояла жизнь вечная, сказал он, я глядел на нее, но не думал о ее кончине, будто она бессмертна и со всеми заимствованными у меня знаниями пребудет вечно. Да, такой человек кажется вечным, но это страшное заблуждение. Знать бы, что она покинет меня, я бы действовал совсем иначе, но я не знал этого, а потому поступал глупо, будто ей подарили бессмертие; она же, как и все мы, была невечной. Когда любишь кого-то такой безмерной любовью, какой я любил мою жену, то поневоле уверуешь, что человек этот бессмертен и будет жить вечно, сказал он. Прежде, садясь на скамью в зале Бордоне, Регер непременно снимал шляпу, сегодня же она до сих пор оставалась на его голове, и это обстоятельство наряду с приглашением прийти в музей сегодня, второй день подряд, вызывали мое беспокойство, особенно приглашение, которое было, по моим представлениям, до крайности необычным, впрочем, не менее необычным было, пожалуй, то, что Регер не снял шляпу, сев на скамью в зале Бордоне, не говоря уж о ряде прочих странностей, которые я подметил. Иррзиглер, заглянув в зал, подошел к Регеру, шепнул ему что-то на ухо и снова вышел из зала. Сообщение Иррзиглера не произвело на Регера никакого впечатления, по крайней мере внешне; он продолжал себе сидеть на скамье, как сидел. И все же мне сделалось любопытно: что, собственно, Иррзиглер мог сообщить Регеру? Однако я не стал гадать, о чем Иррзиглер сообщил Регеру, чтобы не отвлекаться от наблюдения; я опять внимательно вгляделся в Регера и тут же услышал про себя его вчерашние слова, обращенные ко мне: в Художественно-исторический музей народ ходит потому, что так принято, и только поэтому люди приезжают сюда даже из Испании и Португалии, для посещения венского Художественно-исторического музея, хотя это смешно, ибо его не сравнишь ни с Прадо, ни с лиссабонским музеем, тут даже спорить не о чем. Например, в Художественно-историческом музее нет ни одного полотна Гойи или хотя бы Эль Греко. Я смотрел на Регера, наблюдая за ним, а сам слышал внутренним слухом его вчерашние слова: в Художественно-историческом музее нет ни одного полотна Гойи или хотя бы Эль Греко. Ладно, без Эль Греко еще можно обойтись, он не был по-настоящему великим, величайшим художником, но не иметь Гойи? — это же гибельно для такого музея, каким слывет венский Художественно-исторический. Не иметь Гойи, воскликнул он, — это типично габсбургские штучки, ведь Габсбурги, как известно, не разбирались в живописи; да, они знали толк в музыке, но только не в изобразительном искусстве. Они слушали Бетховена, но не хотели видеть Гойю. Они не желали иметь его картины. Бетховену как бы даровались вольности придворного шута, ибо музыка не казалась опасной, зато Гойю в Австрию не пускали. Да, у Габсбургов был дурной, католический вкус, что наложило свой отпечаток на Художественно-исторический музей. Этот музей является прямо-таки воплощением дурного вкуса, который был характерен для Габсбургов и который даже не хотелось бы называть эстетическим, сказал Регер. О чем только не приходится говорить с человеком, с которым нет ничего общего, лишь бы он слушал. Ведь слушатель необходим. Однако нам необходим и своего рода рупор наших идей. Порою надо всю жизнь искать такой рупор, но поиски остаются безуспешными, ибо идеального рупора не бывает. Допустим, у нас есть свой Иррзиглер, но вы продолжаете искать другого Иррзиглера, идеального. Допустим, рупором ваших идей стал человек заурядный, но, сделав его рупором ваших идей, вы начинаете искать другого человека, который оказывается таким же заурядным. После смерти моей жены у меня остался по крайней мере Иррзиглер, сказал Регер. До встречи со мной Иррзиглер, как все бургенландцы, был обычным бургенландским тупицей, сказал Регер. Но в качестве рупора и нужен тупица. А уж бургенландский тупица, по словам Регера, лучше всех остальных подходит на роль рупора чужих идей. Не поймите превратно, сказал вчера Регер, я очень ценю Иррзиглера, я нуждаюсь в нем, словно в хлебе насущном, но мне понадобились десятилетия, чтобы сделать тупицу вроде Иррзиглера рупором моих идей. Конечно, это своего рода эксплуатация, но, с другой стороны, именно благодаря подобной эксплуатации мы