И наконец, Распутин. Пророк. Чудотворец. Целитель. Крестьянин из тобольской деревушки, уверявший, что видел Богородицу. Ученик Иоанна Кронштадтского.
Первый раз Василий Семенец услышал о нем из уст своей приятельницы – актрисы Сонечки.
– Ты уже видел нового царского друга? – спросила Сонечка. – Хочешь, приходи завтра на премьеру, а после обедать к Марье Александровне Шуваловой. Он там будет. Потом ко мне, если хочешь.
Семенец согласился. Не из-за Распутина – он ничего не ждал от «нового царского друга». Но страшно было отпустить Сонечку одну. Семенец был влюблен и в нее, и во весь театральный мир, во всех этих глянцевых синелицых франтов с подведенными от голода животами, в томных див с наклеенными у ротиков мушками. Они завтракали в шесть часов вечера, обедали в час ночи, их украшения то появлялись, то снова исчезали в недрах ломбарда, от них пахло пороком – безопасным, наивным пороком.
Но у Марьи Александровны атмосфера была иная. Неприятная и беспокойная. Собрались отчего-то только дамы. Среди них была одна фрейлина и одна знаменитая писательница. Сама хозяйка, нестарая еще, полная дама, была сверх меры декольтирована. Пухлые плечи вываливались из платья, словно тесто из квашни, и, как тесто же мукой, были припорошены пудрой. Платье было розовое, и розовый же бант торчал в высоко взбитых пегих волосах. Марья Александровна была искусно подкрашена, но выражение ее лица портило все дело. Выражение было не то испуганное, не то заискивающее. И она ни секунды не могла усидеть на месте, не могла сказать ни с кем больше двух слов – вскакивала и шла куда-то, словно по делу, но по дороге забывала куда и застывала на месте. Потом спохватывалась и снова начинала изображать радушную хозяйку.
– Что это сегодня Шувалова вроде как не в себе? – спросил Семенец у Сонечки.
– Ах да. Видишь ли, ее мужа обошли по службе. И чуть ли не собираются услать в провинцию по делам. К слову сказать, он, по-моему, совершенный дурак, так что и правильно сделали. Но Марья Александровна так не думает. Вот и решила просить у Григория Ефимовича заступничества.
– У какого Григория Ефимовича?
– Да у Распутина же!
Семенец удивился.
– Разве он может поспособствовать?
– Распутин-то? Вы что, шутите? Конечно, может. Он все может. Он, если хочет человеку помочь, берет и пишет записку кому угодно, хоть главе департамента, хоть самому министру. На трактирном счете может написать, горелой спичкой. И пишет корявым почерком, с жуткими ошибками, вроде: «Милай, дарагой, выполни прозьбу подателя сего писмеца, а у меня ф долгу не останесси. Григорий».