— Тебе знакома зависть? — воскликнул Марло.
— Нет, — ответил Грин.
Снова наступила пауза, после чего Марло глубокомысленно продолжал:
— Может быть, это и восхищение, которое моя натура не может перенести. Я не могу это определить. Не может же это быть злоба, низкая злоба.
Грин тоже поднялся, и оба расстроенных друга стали угрюмо расхаживать по зале взад и вперед. Марло вдруг позвал слугу и велел развести огонь в камине.
— Ты мерзнешь? — спросил Роберт.
— Душа и фантазия замерзли у меня, — ответил хмурый Марло. Когда огонь разгорелся, он приблизился к нему и стал бросать из карманов лист за листом в камин. Грин сперва не обратил внимания на это; наконец он подошел ближе и воскликнул в крайнем изумлении, стараясь удержать его руку:
— Как? Да это ведь твои стихи! Это же твоя новая трагедия! Или чорт тобою овладел?
— Оставь, — воскликнул Марло, высвобождая руку и швырнув с отвращением последний лист в огонь; — он владел мною, когда я считал себя поэтом, считал себя чем-то особенным; но теперь он меня оставил; заклинателю далось освободить меня, бедного одержимого, от этого злого духа.
Пораженный Грин не узнавал своего друга. Он посмотрел на него внимательнее и только теперь заметил, как он был расстроен, бледен и полон отчаяния.
— Друг, — воскликнул он, с ужасом отступая на шаг назад, — да ты серьезно болен, смерть глядит из твоих глаз, а может, и безумие.
— Мне все равно, — ответил Марло, — пусть будет, что будет, я готов все снести. Но сядем опять, и я тебе подробно расскажу всю историю, ты должен знать, почему я в таком странном душевном состоянии.
Они придвинули стулья к пылающему камину, и когда пламя, мерцавшее бледным светом среди дня, бросило отблеск на их искаженные лица, на неподвижные, усталые глаза, казалось, что два трупа или двое умирающих еще более побледнели.
— Вчера вечером, — начал Марло, — я был в числе приглашенных в большом знатном обществе во дворце лорда Гунсдона.
— Итак, твое желание, наконец, исполнилось, — сказал Грин, — ты давно уже с нетерпением ожидал этого часа. Все ли сошло к твоему удовольствию?
— Настолько, — ответил Марло, — что я всю ночь не мог сомкнуть глаз. Но дай мне рассказать, ты все узнаешь. Как тебе известно, я воображал, что лорд поставит одну из моих пьес, может быть последнюю, и что я приглашен нарочно для того, чтобы меня прославляли в кругу избранных зрителей. Эта глупость так сильно запечатлелась у меня в голове, что я нашел совершенно естественной любезность, с которой многие меня встретили, и моему тщеславию казалось даже, будто великие заслуги мои еще слишком низко оцениваются. Когда пьеса началась, я убедился, что обо мне и речи не было, а та старая, давно знакомая всем нам поэма