Однихъ хвалой безмертной увѣнчала,
Другихъ покрылъ безславія позоръ.
Камень или всякій вообще монументъ, какъ бы простъ и даже безформенъ онъ ни былъ, является, такимъ образомъ, символическимъ укрѣпленіемъ преданія, намекомъ для передачи сохраняющихся изъ рода въ родъ воспоминаній, которыя безъ этого намека легко могли бы изгладиться, безъ слѣда исчезнуть; это, такъ сказать, – исторіографія втораго порядка, исторіографія, ведшаяся всегда и ведущаяся постоянно. Пусть передается исторія прошлаго письменами, лѣтописью, мемуарами и т. п., устное преданіе еще не замираетъ.
И селянинъ неграмотный для внука
Другимъ путемъ хранитъ о прошломъ вѣсть.
Ему ль писать? Чужда ему наука,
А все жъ въ душѣ глубоко жажда есть,
Чтобъ чуждый гость иль сынъ того жъ селенья
Узналъ о томъ, что было здѣсь давно,
И чтобъ навѣкъ избавить отъ забвенья
Все то, что здѣсь въ землѣ погребено.
Онъ не пестритъ пергаментъ письменами,
Но крестъ беретъ и горсть земли родной,
И старина нетлѣнными чертами
Возносится къ лазури голубой.
А вдоль, села прохожій дѣдъ порою,
На костылѣ пройдетъ къ рядамъ могилъ,
И, предъ крестомъ поникнувъ головою,
Рѣчь поведетъ о прошломъ старожилъ.
Латынь не сыщетъ, въ юношахъ вниманья, —
Пергаментъ стлѣетъ, лѣтопись сгніетъ,
Крестами же гласимыя преданья
Ничто во вѣкъ въ потомствѣ не сотретъ.
Падетъ ли крестъ – другой съ нимъ рядомъ встанетъ,
Умретъ ли дѣдъ – другой бредетъ туда,
А молодость въ разспросахъ не устанетъ,
Готовъ боянъ и слушатель всегда.
Такъ переходитъ лѣтопись живая
Изъ рода въ родъ, вѣка передавая.
Совершенно понятно, что при подобномъ измѣненномъ и расширенномъ представленіи объ исторіи и ея факторахъ, равно какъ и объ источникахъ, изъ которыхъ она воспроизводится, долженъ былъ расшириться и получить иное значеніе и самый ея объемъ и содержаніе, измѣниться и самый историческій критерій. Событія и лица, проходящія черезъ исторію, получили иную совершенно оцѣнку, потону что стали измѣряться не по какой либо отвлеченной программѣ, хотя бы и истоірически укоренившейся, а по отношенію ихъ ко всей совокупности народа, вѣчно забитаго и забытаго въ польской исторіи. Сырокомля смотритъ на историческую жизнь изъ среды самаго пережившаго и переживающаго ея народа, а не изъ партіи, сословія или таинственнаго западнаго далека, а потому и естественно, что онъ видитъ яснѣе и притомъ, въ болѣе правильномъ свѣтѣ. Мы приведемъ только два примѣра этого измѣнившагося историческаго сознанія.
Во всѣхъ обильныхъ пѣснопѣніяхъ Сырокомли нѣтъ положительно ни одного, которое выражало бы сколько нибудь вражду къ Россіи и русскому народу. Въ исторической поэмѣ «Три Литвинки», весьма близкой по содержанію къ извѣстной балладѣ Мицкевича «Будрысъ», къ старому литвину являются поочередно витязи нѣмецкій, русскій и польскій и въ то самое время, когда каждое упоминаніе о нѣмцѣ сопровождается какимъ-нибудь не слишкомъ лестнымъ для него эпитетомъ, поляка съ его дружиною вождь сѣдой ласкаетъ,